Матвей Гейзер - Маршак
Сёма подружился с гимназистами-старшеклассниками, любил бывать на их вечеринках, где вели споры на литературные и политические темы, играли, пели, читали. Старший брат влюбился в черноглазую гимназистку, но от застенчивости даже не решался с ней познакомиться. Сёма легко подружился с ней и с ее домашними. Однажды она написала ему записку, попросив не говорить об этом брату. Сёма ничего брату не сказал, но положил записку так, что тот сам ее обнаружил. Он набросился на младшего с кулаками, но, когда в комнату вошел мой отец, драка сразу оборвалась. Племянники обнимались, лукаво поглядывая на дядюшку.
Позже в дом черноглазой красавицы стали приглашать обоих братьев, и младший, как мог, помогал старшему перебороть смущение».
Наступили каникулы, и братья, быстро собравшись, отправились в Питер. «С беззаботной легкостью — не так, как другие пассажиры, долго прощавшиеся и хлопотавшие около своих вещей, — мы сели в поезд». Время в пути пролетело незаметно, и вот они в столице.
«В петербургской извозчичьей пролетке с поднятым над нашими головами кожаным верхом — в это время моросил дождь — въехали мы во двор дома на Забалканском проспекте», — вспоминал Самуил Яковлевич. Двор этот весь был загроможден огромными телегами с поднятыми кверху оглоблями. «Едва только мы въехали… нас оглушил разноголосый шум: удары молотка по железу, надрывный плач ребенка, хриплая песня гармошки, ржанье и дробный топот лошадей в конюшне». На втором этаже одного из флигелей была квартира, которую снимали родители. Но как только мальчики в нее вошли, почувствовали себя дома, — так же, как это бывало в других квартирах в Острогожске, Бахмуте, Витебске… Все та же плюшевая, но уже потертая скатерть, тот же комод, а на нем старинные подсвечники, доставшиеся маме от родителей, большая керосиновая лампа, висевшая на стене, создавала в комнате особый уют. Яков Миронович, как всегда, был преисполнен оптимизма: «У нас будет прекрасная, просторная квартира при заводе за Московской заставой».
Здесь мой приют. Здесь Пушкин пятитомный,
«Архивный» Тютчев, Фета первый том.
Здесь мой приют, приветливый и скромный —
Пять бедных полок. Стол перед окном…
Вот, наконец, убогий и бездомный,
Я отыскал нежданно «стол и дом».
Проник сюда по лестнице укромной
И овладел пустынным этажом.
Давно пора наедине с собою
Мне помечтать, подумать, почитать.
Пора отдаться тихому покою,
Изведать ясность, тишь и благодать.
Чего другого, этого я стою.
Довольно грудь сомненьями терзать,
Порывами и внешней суетою…
Давно пора смириться и устать.
И вот настал день, когда отец повез сыновей знакомиться с Петербургом.
«Но сколько ни увидели мы в тот первый день, пожалуй, гораздо полнее и глубже узнал и почувствовал я город, когда через несколько дней решился постранствовать по его улицам совсем один, — вспоминал Самуил Яковлевич. — Само путешествие доставляло мне радость. Взобравшись по узкой лесенке на империал конки, я скользил глазами по стройным рядам высоких строгих домов, как бы сливающихся в огромный дом от перекрестка до перекрестка».
Родители решили, что мальчики останутся в столице на лето, и сняли небольшую дачу под Петербургом, в Лесном. Инициативный, энергичный Сёма Маршак решил устроить домашний театр. Они с Моисеем присмотрели участок во дворе у одного из гимназистов и скоро соорудили там сцену и суфлерскую будку — было ясно, что она необходима не меньше, чем сцена. Из воспоминаний Юдифи Яковлевны:
«Выбрали пьесу. Начали учить роли. Брат (Моисей — М. Г.) уже ни о чем другом не в состоянии думать. Он так увлечен своей ролью, что иногда по ночам вскакивает с постели, становится в позу и произносит монолог.
У Сёмы же нет терпения учить роль и ходить на репетиции. Он будет участвовать в дивертисменте — читать свои стихи.
— Ты хоть знаешь, что будешь читать? — спрашивает отец, видя, что сын меньше всего думает о своем выступлении.
— Да, да, — рассеянно отвечает Сёма, углубившись в раскрытую книгу.
— Что же ты прочтешь?
Ответа нет. Сёма весь ушел в книгу.
На представление мы отправляемся всей семьей.
Сад нарядно украшен разноцветными фонариками, развешанными на ветвях деревьев. Вдоль всей сцены — гирлянды из живых цветов и зелени. Перед сценой много рядов скамеек, уже заполненных зрителями.
Но вот на сцене Сёма.
— Поэт. Подражание Пушкину, — звонким голосом говорит он и начинает читать:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В зубрежку греческих глаголов
Он малодушно погружен.
Но лишь божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Тогда поэт от сна очнется,
И греческий глагол — под стол!
Он читает одно стихотворение за другим. Ему не дают уйти со сцены. После каждого стихотворения — гром аплодисментов.
Когда публика начинает расходиться, к отцу подходит один из зрителей.
— От души поздравляю вас, — говорит он, — у вас талантливые сыновья. Младшего я хотел бы познакомить с моим другом, известным петербургским меценатом, Давидом Гинзбургом. Если позволите, я зайду за мальчиком утром, а к вечеру верну его вам целым и невредимым.
На другой день рано утром Сёма уехал, а к вечеру отец получил письмо, в котором Давид Горациевич Гинзбург просил разрешения оставить у него мальчика еще на несколько дней, он хочет поехать с ним в Старожиловку, к Стасову».
А вот как об этом рассказывает Самуил Яковлевич:
«Один из новых знакомых нашей семьи прочел мои стихи и рассказал обо мне известному в городе меценату. А тот, в свою очередь, расхваливал мои поэмы и переводы — да не кому-нибудь, а самому Стасову.
Владимир Васильевич Стасов позвал меня к себе.
Этот человек, которому шел в то время — летом 1902 года — семьдесят девятый год, встретил меня приветливо, по-стариковски ласково, но с какой-то скрытой настороженностью. Должно быть, не раз приводили к нему всяких малолетних музыкантов, художников, поэтов, и он прекрасно знал, как редко они оправдывают те большие надежды, какие на них возлагают друзья и родственники.
А может быть, он попросту был очень утомлен после долгого, наполненного разнообразными встречами дня. Во всяком случае, начиная читать свои стихи, я видел его крупные опущенные веки, и мне казалось, что он спит.
И вдруг его глаза открылись, и я увидел перед собой совсем другое лицо — оживленное, помолодевшее. Таким он становился всегда, когда был чем-нибудь заинтересован или растроган.
