Василий Аксенов - Ленд-лизовские.Lend-leasing
Он призывает нас всех сфотографироваться: себя, тетю Котю, бабу Дуню, которая все еще на эти техно-чудеса смотрит с удивлением, тетю Ксению с ее твердым и добрым мужским лицом, Галетку, Шуршурчика и меня, который к этому времени уже неотделим от семьи. Подросток Боба Савочко деловито расставляет треногу своего аппарата. В кепке и джемпере он похож на иностранца. Позднее я узнал, что он был воспитан в советской дипколонии в Нью-Дели. Его папашу по каким-то причинам отозвали на родину, тот в свою очередь отозвал самое себя из состава семьи, обеспечив таким образом плавное вхождение Борьки в заволжский воровской мир.
Как всегда при таких особых съемках, Гошка Шранин с цинической гримасой держал над головой вспышку: «Акси-Вакси, ты чё, сниматься не умеешь?» — «А чё?» — спросил я. «А ничё, не моргай и не вихляйся! Смотри на разгромленный Берлин! Или катись отсюда на многоточие!»
Дядя Феля подтягивает к себе любимого племянника. В-вж-иии-ххх! Вспыхнул магний. Бабушка только рот успела открыть. Тетушка вытащила из ридикюля купюру денег. Снимок, увы, получился не вполне в фокусе.
Странным образом довоенное детство было каким-то образом освещено фотографией: ведь нашим ближайшим соседом был популярнейший в городе мастер электровелографии Соломон Израилевич Майофис. Те, у кого был доступ к его шедеврам, не могли забыть портрет молодого демонического красавца в черном цилиндре и выгравированную по негативу надпись: «Футурист Владимир Маяковский после выступления в Булгарах-на Волге».
Однажды вокруг Акси-Вакси поднялась какая-то фотографическая суета. Мне было тогда семь лет, и я не понимал, почему меня ведут в соседнюю двухкомнатную квартиру, демонстрируют Соломону Израилевичу и почему он так долго осматривает меня со всех сторон. На следующий день в сопровождении тети Коти и дядя Фели отправились в ателье. Там ждала меня нетронутая новая одежда, задник, изображающий окно и за окном тенистую аллею, и место действия, богатая, то есть многоподушечная кровать, на которую меня и усадили во всем новом. В результате получилась профессиональная большая фотография: семилетний мальчик с большой косой челкой в дорогих, тщательно отутюженных брюках, в отменных, зашнурованных доверху ботинках, в темной рубашке из плотного сатина, в пионерском галстуке, забранном в октябрятский значок, сидит там, где посадили, то есть на кровати, и держит на коленях переводную книжечку американского фольклора с отчетливо видной надписью «Сказки дядюшки Римуса».
Прожив всю жизнь, Акси-Вакси так и не понял, в чем смысл того парадного фотопортрета и для кого — или для чего — он предназначен. Быть может, кому-то надо было показать, что дети крупных врагов народа живут в комфорте и благоденствии? Сомнительно, что этот снимок предназначался родителям, отделенным друг от друга восемью часовыми зонами в тот год, 1939-й, когда они, один в угольной шахте, другая на лесоповале, проходили страшный процесс адаптации к лагерной жизни. Мальчик не знал ничего ни о лагерях, ни о лесоповале, ни о ледяных шахтах: ведь по семейной легенде его родители были посланы родиной в долгосрочную важную командировку. Странным образом его смущала книжка, лежащая на его колене. Он уже читал «Сказки дядюшки Римуса» и даже запомнил то, что показалось ему главным смыслом. Подлец и мучитель мистер Волк выловил шустрого Банни. Он собирается того то ли сожрать живьем, то ли поджарить, однако хитрый Банни умоляет душегуба воздержаться от еще более ужасной казни: «Делайте со мной все, что хотите, мистер Волк, только не бросайте меня в терновый куст!» Назло зайчику мистер Волк раскручивает того за уши и зашвыривает его в густой терновник. Банни только этого и ждал и задает стрекача.
Семилетний мальчик хохотал, не в силах остановиться, должно быть, самого себя почему-то воображал то в шкурке Банни, то в новенькой одежке, полученной в фотосалоне. В ней он и отправился через год в первый класс.
Интересно, что перед войной я в общем-то был вполне прилично одет. Например, на снимке с добровольцем дядей Фелей я стою в шелковой майке и узбекской чаплашке. На другой какой-то карточке — в белой рубашке с расшитым на украинский манер воротником. «Дядя Феля, ты в какой форме будешь на войне?» — спрашиваю я своего кумира. Тот слегка нахмуривается: «В морской». Я в восторге: «Ты, значит, во флот записался?» Тот еще больше хмурится: «Увы, только лишь в береговую артиллерию». — «А что это такое, товарищ лейтенант Котельник?»
Тот берет меня за руку и отводит под цветущие липы: «Вот вообрази, Вакси, ты идешь по берегу мирного моря, засаженного березами и даже с энным количеством коров. Нет, речь идет не о море, а о береге. И вдруг кусты на холме раздвигаются надвое и из глубины холма поднимаются бронированные башни береговой артиллерии. Они вращаются, выискивая на горизонте эскадру врага, и защищают Владивосток». «Как это здорово!» — Я не могу скрыть экзальтацию, и вдруг малоприятная тучка омрачает небосвод. «В чем дело, брат?» — обеспокоен дядя Феля. «Но ведь во Владивостоке, — говорю всезнайка я, — пока что ведь там войны нет?» «Вот именно! — сумрачно отвечает он, отщелкивает папиросу, и гильза отпадает от нее, как от снаряда береговой артиллерии. — Я жажду битвы, а они засылают меня в самую тихую заводь. Знаешь, Вакси, я буду каждый месяц писать в Комитет обороны и требовать, чтобы меня перевели на Западный фронт. Иначе я не смогу смотреть в лицо своим детям и тебе. Ты понимаешь?» — «За меня не беспокойтесь, дядя Феля, и просто укрепляйте там нашу береговую артиллерию, пожалуйста».
Я помню себя в трехлетнем возрасте. Сижу в столовой горсоветовской квартиры. Один за круглым столом. Передо мной глубокая тарелка с манной кашей. В структуре каши видны круги, как следы первичного вращения материи; так мне, во всяком случае, кажется сейчас. В центре каши янтарным сгустком расплывается ложка доколхозного то ли солнца, то ли масла. В полной меланхолии я взираю на кашу. Да как же я со всем этим справлюсь? В жизни мне не одолеть этой манной. Скорее уж она залепит мне все дырки без разбора.
Нянюшка Агашенька умильным неискренним голоском старается обмануть бдительность дитяти: «Уж вы отведайте сладости этой питательной, батенька Акси-Ваксенька. Уж сделайте вашу маменьку Женюшеньку счастливой…» У всех трех женщин, то есть у нянюшки Агашеньки, нянюшки Фимушки и бабушки Дунюшки, механическим образом открываются все три рта в предчувствии первого детского заглота. Увы, ничего не получается: красный принц от ложки выворачивается.
«Каховка, Каховка — родная винтовка, / Горячая пуля, лети! / Иркутск и Варшава, Орел и Каховка — / Этапы большого пути!» Пришел отец, открывает патефон. Принц Акси еще пуще блажит: «Да ведь мы же договаривались!» Оказывается, в прошлый раз было достигнуто соглашение: крутить ручку в обмен на три ложки каши.
