Федор Крандиевский - Рассказ об одном путешествии
Был третий день пути. Справа навстречу нам медленно проплывал крутой зеленый берег. Белая церковка. Россия! На палубе неподвижно стояли пассажиры. Все молчали. По щекам текли слезы.
Эпилог
Еще раз: Париж, I960
И вот — я опять в Париже. 1960 год. Но теперь я не бездомный русский беженец. За моей спиной — огромная и могущественная страна. Основное ощущение при встрече с Парижем: мне кажется, что я из него никогда не уезжал. Сорок лет, отделяющие меня от Парижа моего детства, рассеиваются, как дым. И мне кажется, что еще вчера утром я шел в школу по этим, таким знакомым мне улочкам.
В Париже в нашем посольстве я рассказывал как-то нашему научному атташе о моих детских эмигрантских дружбах. Он сказал: «Да, последняя война показала, что среди них много наших подлинных друзей».
Я отыскал в толстой телефонной книжке номер телефона Бунина. Ивана Алексеевича уже не было на свете. Оставалась Вера Николаевна, его вдова. Я спросил по-французски, делая ударение на последнем слоге слова «Бунин»:
— Могу я поговорить с мадам Буниной?
Мне ответил старческий голос на плохом французском языке. Я перешел на русский:
— Вера Николаевна, помните ли вы Наталию Васильевну и Алексея Николаевича Толстых?
— Фефа, это вы? — перебила меня Вера Николаевна таким тоном, как будто мы с ней виделись вчера. Вера Николаевна пригласила меня к обеду на следующий день.
Она жила на какой-то улочке вблизи авеню Моцарта. Мне открыл дверь Леонид Федорович Зуров — писатель, ученик Бунина, вошедший в семью Буниных еще при жизни Ивана Алексеевича, а теперь, после его смерти, сделавшийся опорой для Веры Николаевны, которая была уже стара, глуховата и немного бестолкова.
Вера Николаевна и Зуров занимали маленькую и бедненькую квартирку из трех комнат. В столовой стояли дубовый буфет, стол, покрытый выцветшей клеенкой, этажерка и продавленный диван.
Взглянув на этажерку, я увидел книгу Л.Ф.Зурова. На обложке стояло: «Издание автора». Сколько горечи, сколько уязвленного самолюбия скрыто в этих двух словах: «Издание автора»! «Издание автора» — это значит, что ни одно издательство не рискнуло издать эту книгу, считая это дело нерентабельным. Это значит, что автор сам ходил по знакомым, собирая необходимые для издания деньги в виде добровольного пожертвования или в долг. Тираж подобных изданий не превышает обычно 100—200 экземпляров.
Обед был скромным. На второе была подана рыба и все же белое вино. Без вина, как у нас без хлеба, не обходится ни один, даже самый скромный обед в Париже. Семья жила на заработки Зурова, который где-то кому-то давал уроки русского языка. Несмотря на долгую жизнь в Париже, по-французски он говорил плохо.
Я начал, потянув за ниточку, распутывать клубок моих детских дружб.
— Где сейчас Цейтлины? — спросил я.
— Они живут в Америке. Американские подданные. Михаил Осипович умер несколько лет тому назад. Впрочем, Шурочка должна быть сейчас здесь, в Париже. — Я записал номер телефона.
— А где и что делает Григося Алексинский?
— Григося? Не знаю толком. Он служит в парижской полиции. Занимает какой-то высокий пост. Французский подданный, конечно.
— А Шура Элькин?
— Он живет в Лондоне, английский подданный. Работает в ЮНЕСКО. Ездит по разным странам. Читает лекции. Ведь он свободно говорит на четырех языках. Впрочем, я ведь его очень мало знаю.
— А Мирра Бальмонт?
— Ах, не спрашивайте. Она в Париже.
— Замужем?
— О да! Многократно.
— У нее есть дети?
— Много детей от разных мужей.
— Где она живет?
— Не знаю. Ее можно встретить ночующей под мостом на Сене.
— Боже мой! А на какие средства она живет? Где-нибудь работает?
— Не знаю. Она ходит по эмигрантским семьям. При этом нужен глаз да глаз. Я не советую вам, Фефа, искать встречи с ней.
— А знаете ли вы что-нибудь о Наташе Зайцевой?
— Она прелестна. Живет в Париже. Растит двух сыновей. Делает много добра. Через день дежурит у матери, которая уже много месяцев лежит, разбитая параличом. Ее муж — Андрей Сологуб. Работает в банке. Часто бывает у меня. Позвоните ей. Вот телефон.
Я набрал номер:
— Наташа, помнишь ли ты Мисдрой? Поездку в Каммин?
— О, боже мой!
— Приходи сейчас к Вере Николаевне. Я у нее.
Через полчаса — звонок. Наташа, немолодая, милая женщина. А где же две косички, торчащие в разные стороны?
Мы возвращаемся домой по темным улицам. Потом сидим на скамеечке под Эйфелевой башней. Час ночи. Париж спит.
В дальнейшем я неоднократно бывал у Сологубов. Они жили на улице Доминик. Четвертый этаж. Лестница без лифта. Мусорное ведро надо самим выносить во двор. В квартире вход в кухню через ванную комнату (или наоборот, не помню). В центре Парижа много старых домов с нелепой планировкой.
На другой день я позвонил Шуре Авксентьевой. Мы сговорились встретиться в кафе на площади Трокадеро. У нее в руке будет букетик ландышей: отличительный признак. Ведь нельзя быть уверенными, что мы узнаем друг друга. В назначенный час я сидел в кафе за одним из круглых столиков, выдвинутых на тротуар. Я вглядывался в лица проходящих мимо женщин. Вот — элегантная дама, в ее руке сумочка и зажатый букетик ландышей. Шура! Мы сидим и молча смотрим друг на друга. Как и о чем говорить?
— Ты помнишь отъезд из Москвы, бегство из Одессы? Принцевы острова?
— Да, да. — Постепенно завязался разговор. Шура замужем. За очень богатым человеком. Борис Юльевич Прегель (по-французски — Прежель). У них квартира в Нью-Йорке и собственный особняк в Париже, на авеню Иена. Мария Самойловна жива. Живет в Нью-Йорке. Брат Валя — врач. Живет и работает тоже в Америке.
— А что с твоей сестрой Ангелиной? Которую, помнишь, крошкой вывезли из Москвы. Ей было несколько месяцев от роду. За кем она замужем?
— За французским журналистом. Он (Шура понизила голос) сотрудник газеты «Либерасьон» (это очень левая газета). Ангелина (Шура перешла на шепот)... член Коммунистической партии Франции!.. У мамы был собственный дом в Париже. Ангелина, ты подумай, заселила его всякими коммунистическими организациями! И теперь бедная мама, приезжая в Париж, принуждена останавливаться в гостинице!
Шура хочет познакомить меня со своим мужем. Она пригласила меня пообедать у них в один из ближайших вечеров.
В назначенный день я сильно опоздал. Была забастовка метро и автобусов. Пришлось добираться пешком. Я позвонил у подъезда одного из особняков в фешенебельном районе города. Это был одноэтажный дом с зеркальными окнами. Ручки двери начищены до блеска. Мне отворил лакей, серьезный и бесшумный, умело принял мое пальто.
Мы сидели в большой гостиной, в низеньких креслах. Пили какие-то аперитивы. Шура скромно сидела, не вмешиваясь в мужской разговор. От Шуры, несмотря на ее уже немолодой возраст, исходил аромат женственной нежности и чистоты. В то же время на ней лежала печать, которую ставит жизнь на людях, никогда не знавших нужды. Потом мы обедали. У стены неподвижно и почтительно стоял мне уже знакомый лакей, которого авали Поль, внимательно наблюдавший за ходом обеда и бесшумно сменявший тарелки.
