Анатолий Барбакару - Я – шулер
На следующее утро объявили день операции – четверг.
К вечеру знал, что мне делать. Сбежал, уковылял из больницы. (На мне была моя одежда, не нашлось пижамы по размеру.)
Не думал, что когда-нибудь захочу повидать Холода. А тут первый, кто пришел мне на ум, – он. Не сомневался – поймет.
Он обрадовался мне, полез обниматься. Выслушав, стал серьезен и строг. И задумчив. Я и не представлял его таким. Долго молчал, сидя напротив меня на табуретке в своей общежитской неуютной комнатенке. Почти в позе роденовского мыслителя, опершись локтями о колени, тяжело щурясь от дыма, глядя в пол.
Потом достал из-под матраца ни во что не завернутый «Макаров». Молча положил на стол, захламленный недоеденными засохшими харчами.
На пистолет смотреть было страшно.
– Умеешь? – строго спросил Ванька.
Я кивнул. На военной кафедре научили.
– Как ты его получишь? – спросил я.
Холод криво усмехнулся, смолчал.
В больничном матраце сделал гнездо и в него спрятал пистолет. Всю ночь, тренируясь, прикладывал его к сердцу. Именно к сердцу. И плакал. И думал о том, что, если вдруг все обойдется, каким стану хорошим. Никогда не совершу ничего гадкого, подлого! Буду любить людей, любить жизнь! Как буду ценить ее! И знал, что не обойдется. Что времени у меня до утра четверга, когда за мной придут...
Не знаю сейчас, хватило ли бы у меня духа. Тогда не сомневался, что хватит. Сейчас думаю, что нет.
На следующий день к обеду за меня взялись. Облучали, кололи, прикладывали, отсасывали...
Хмельной, ошалевший от внимания к моей, только к моей персоне, видел, что все не будет так страшно и просто, как ожидалось.
Прошел четверг, пятница... Через две недели я сбежал из больницы с высохшей, слабой, но родной ногой...
Вернул Ваньке пистолет. Он был усмешлив и обрадован. Много болтал, но не раздражал этим, как в давние времена...
Еще через год встретил его. Случайно. И он раскололся.
На следующее утро, после того как я уехал от него с пистолетом, Ванька посетил лечащего, часто писающего врача и с глазу на глаз рассказал тому, что ждет и его, и его пятнадцатилетнюю дочь, если с моей ноги упадет хоть один ноготок. Доктор поверил Холоду.
– Где нажил новые шрамы? – поинтересовался я. Шрамов на его физиономии заметно прибавилось.
– Бригадир – сука...
Достал-таки Ванька бригадира.
Со слов Холода, проводники обворовали морячкапассажира и натравили его на Ваньку, дескать, тот – вор. Морячок – в драку, проводники-гады поджучивают. Ванька пытается объясниться – обворованный не желает слушать.
– Ну, падлюки! – взвивается Ванька. – Смотрите, как поступают мужчины...
– и ночью на ходу выпрыгивает в окно вагона. В Карелии. На ту самую мерзлую землю и валуны.
Выжил.
Таким был Ванька Холод.
Недавно встретил его, скромно сидящего на подоконнике поликлиники. Он ждал своей очереди к терапевту. Кротко улыбался мне. Я был очень рад. И смущен. Он ничем не напоминал прежнего, гордого, способного на все Ваньку...
Дружба, партнерство в картах – это сложнее. Тут, к сожалению, недостаточно одного-двух, пусть даже самых безошибочных, самых подтверждающих, поступков.
С Ванькой – случай... по мне, так красноречивей не бывает. Но он – не из повседневной жизни.
Друг в нормальной благополучной жизни – тот, с кем спокойно, легко, может быть, интересно. Кому доверяешь. Подразумевается, что, если выпадет испытание, друг – тот, на кого можно положиться. Если выпадет.
А тут – каждая игра, каждая ситуация, каждый день, и по многу раз на дню, испытания. Если не испытание, то в любой момент возможность его. В фальшивых друзьях долго не проходишь.
Игроки норовят группироваться. Это еще не дружба – партнерство. Но и оно означает высокую степень доверия, надежности.
Удивительно, но далеко не каждый игрок стремится обзавестись другом. Вернее даже не так. Далеко не каждый способен на дружбу. Больше того, практически все профессионалы высшего уровня, из тех, кого я знал, были одиночками. Маэстро, Чуб, Мотя... Все одиночки. Может быть, это признак генетического, прирожденного шулера.
Каждый шулер, аферист, игрок в нормальной своей повседневной жизни обязан видеть, слышать, иметь в виду намного больше, чем простой смертный. Профессионал обязан учитывать невидимые пласты. Не только что человек, к примеру, сказал, а и что имел в виду, и что не сказал, и почему не сказал, и о чем подумал, и о чем забыл подумать. И о чем еще подумает или скажет. Может быть, не сразу, а через день или через год. Профессионал всегда ждет подвоха потому, что сам горазд на подвохи. И похоже, генетические жулики не мыслят себя, да и других без подвоха. Какая тут, к черту, дружба. Друг – тот, с кем можно послать к монахам все пласты. Кого можно не просчитывать и кто не станет просчитывать тебя. К тому же у надежности в этом мире другая шкала, другая планка.
Наверное, я не игрок от бога. Потому что способен быть другом. И если случалось терять того, кого почитал за друга, терялся смысл, не ощущались прочие сопутствующие потери: деньги, удобства, перспективы...
К тому моменту в той жизни было на кого опереться. Был друг. Не упоминал пока о нем. Может быть, потому, что он не имел отношения к моему тогдашнему, мутному миру. Скорее потому, что, если он прочтет об этом, возникнет неловкость, сопли у нас не приняты. (От того, что ему, возможно, доведется читать этот абзац, – уже не по себе.) Нормальный, флегматичный, законопослушный гражданин по прозвищу Гама, который отдавал мне свои вещи и даже зарплату, когда приходилось совсем туго, который принимал меня таким, каков я есть, со всеми потрохами, который не советовал сойти со скользкого пути. И жена его не советовала. И родители. Знал и знаю: от него не дождешься подвоха...
Но сейчас о другом. О другом друге, в связке с которым прошел я почти всю свою шулерскую карьеру.
По каким показателям определялось: тот человек или не тот?.. Да вот, к примеру, одна, еще одна, уже совершенно иная, определяющая ситуация.
– Нет, ну чего молчат? Пусть скажут... – Я горячился. Стоял, опершись о спинку просторной детской кроватки. В кроватке лежал мой пятимесячный сын, спокойный малыш с вечно изумленными, обалдевшими даже глазами.
Валентина, мать малыша, светловолосая меланхолическая женщина с продольными морщинами на щеках, сидела рядом. Очень прямо и очень горько глядела на меня.
Я нервничал. Понимал, что не прав, но бесило, что родители ее не выскажут в лицо все, что накипело. Что накипело, можно было не сомневаться. Вальку, поди, каждый день точат.
– Чего не сказать, – я мотал головой, боялся нарваться на взгляд. – Понимаю, если бы из презрения... А то ведь боятся. Пугало нашли.
