Жан Маре - Парижские тайны. Жизнь артиста
Полетт Паке подписала со мной первый контракт. Профсоюзный минимум – шестьдесят франков, они кажутся мне целым состоянием. Я еще не могу дать возможность Розали жить на широкую ногу, но смогу внести свою долю в семейный бюджет, и потом – у меня главная роль! Теперь появилась надежда, что сбудутся мои мечты!
Наконец 12 июля 1937 года мы играем «Царя Эдипа» в «Театре Антуана». Спектакль был объявлен на неделю, а продержался три недели. Гийом Монен сделал декорации по указаниям и рисункам Жана Кокто. Костюмы придумал Жан Кокто, используя материалы, подаренные Коко Шанель. Некоторые из них представляли собой смонтированные металлические пластинки, гибкие, но какого веса! Это было необычно и ново. Для костюма пастуха Жан Кокто, думая сэкономить наши средства, предложил купить очёски ткани. В каждую петлю мы продевали очёски ткани, которую предварительно накручивали на палец, чтобы придать ей вид овечьей шерсти. Такая имитация овечьей шкуры стоила нам целого состояния – табачные лавки в округе сбыли весь свой запас трубочисток, так много их понадобилось!
Мой костюм, если его можно так назвать, состоял из белых повязок, как у тяжелораненого. В действительности я был почти голый.
Я лежал неподвижно, как статуя, на возвышении, прямо в зале, перед сценой. Еще двое моих товарищей – Ален Нобис и Люсьен Мерель – вместе со мной составляли хор. Я находился в центре, а они по бокам сцены.
Моя бабушка была уроженкой Эльзаса, и в детстве я подражал ее акценту. Надо мной подшучивали. Меня называли Хан Маре. Лежа на своем возвышении (было это воспоминанием детства или я подражал Марианне Освальд, очаровавшей меня, не знаю), я произносил придыхательное «h» перед словом Эдип. Очевидно, это должно было производить странное впечатление. Однако Жан Кокто не делал мне замечаний. По-моему, ему всегда нравились акценты. Он хотел, чтобы у Иокасты был славянский акцент.
Однажды Андре Ж. повел меня в «Палас» на Марианну Освальд. Я сохранил об этом спектакле неизгладимое воспоминание. Ее появление на сцене меня потрясло. Высокая, затянутая в черное платье с длинными рукавами, чем-то напомнившая мне Дину на прослушивании. Мертвенно-бледный цвет лица, выступающая за края губ ярко-красная помада, зеленые глаза, рыжие взлохмаченные волосы, беспорядочные жесты – все, кажется, было вызовом красоте. Она словно вступала в бой. Пела воинственно, не щадя своего таланта. Ее еврейско-немецкий акцент придавал большое своеобразие ее исполнению.
Она исполняла зонг из «Трехгрошовой оперы».
И вдруг публика как с цепи сорвалась. Весь зал неистовствовал.
Зал ревел, свистел. Я кричал: «Браво!» Меня стали оскорблять, и все это чуть не окончилось дракой.
С этого дня я проникся к ней восхищением.
Спектакль «Царь Эдип» был необыкновенно прекрасен, но так своеобразен, что некоторые зрители оставались нечувствительными к этой красоте и даже негодовали. Актеры двигались только по прямой линии или под прямым углом, каждым своим жестом рисовали цифру. Одни зрители перешептывались, другие хихикали. Со своего возвышения я вел бой. Я резко поворачивал голову к весельчакам и, не мигая, смотрел на них. Эта статуя, живая и злая, обращала их самих в статуи. В конце концов я полюбил борьбу, и это возвышение приучило меня к ней.
Жан Кокто писал об этом:
«Мы видели, как Жан Маре, неподвижный в переплетении своих повязок, сражался с насмешливой толпой и, несмотря на неподвижность, горел таким яростным гневом против этих глупцов, что от всего его существа исходило пламя, как от дракона, охраняющего сокровища. Ему удалось победить глупые смешки только силой своего духа».
Несмотря на молодость исполнителей, спектакль получился своеобразным и интересным. Мишель Витольд уже тогда заявил о себе как о великом актере. Остальные играли с такой любовью и неистовой силой, что просто излучали внутренний свет, который не может дать одно ремесло.
Жана Кокто не было в зале. Это нас огорчало. Он всегда смотрел спектакль из-за кулис и сам гремел в тамтам. Но один вечер он обещал нам присутствовать в зале. Мы очень боялись его оценки. В этот вечер он не пришел за кулисы после спектакля. Мы были в отчаянии. Мы решили, что не понравились ему.
Мне поручили сходить к Кокто в отель «Кастилия». Я попросил разрешения подняться к нему.
– Господин Кокто, вы находите, что мы плохо играли?
– Я нахожу вас всех восхитительными, а спектакль настолько прекрасным, что я разрыдался. Я был смешон, я сбежал.
Во время репетиций и представлений «Царя Эдипа» родилась моя репутация очень любезного человека. В действительности я не был таким и до сих пор таким не стал. От плохой репутации, как и от хорошей, невозможно избавиться. Я хорошо знаком с Мадлен Робинсон. Мы вместе учились на курсах Дюллена. Я восхищаюсь ею и люблю ее. У нас абсолютно одинаковый характер. Если она даст кому-нибудь пощечину, ее оскорбляют. Если я дам кому-то пощечину, обо мне говорят как о герое.
В начале своей карьеры я хотел создать себе репутацию любезного человека, как раньше создал репутацию удачливого. Мне пришлось столкнуться с нашей молодой компанией. Роль Эдипа, предложенная мне в первый же день, уязвила их. Когда Жан Кокто предложил мне сыграть в «Рыцарях Круглого стола», это подлило масла в огонь. Обо мне пошли довольно неприятные толки за кулисами. Очаровательная малышка по прозвищу Сверчок передавала мне их, помогая переодеваться. Что было делать? Давать пощечины? Драться? Это значило бы подвести человека, который меня предупредил. Делать ответные подлости невозможно, постыдно. Мне оставалось одно – оказывать им услуги. Не из доброты и не из любезности. Это был мой способ мести. Тем, кто говорил обо мне самые ужасные гадости, я оказывал услуги. Они терялись, не знали, что говорить, как себя вести.
В конце концов меня стали считать круглым идиотом, но замолчали.
Это стало моей системой, своеобразной хитростью. Давало ощущение легкости, непринужденности. Уродство и подлость давят. Сам себе не нравишься. А это что-то вроде морального комфорта, дающего ощущение счастья. И потом, я заметил, что злые очень быстро теряют больше, чем выигрывают. В конечном итоге побеждает доброта.
Хотя спектакль был заявлен на неделю и играла его молодежь, он наделал много шуму. Я не подозревал, что все, связанное с Жаном Кокто, становилось значительным. Примчались репортеры, фотографы. «Вог», «Харперс Базар» даже прислали своих лучших фотографов. Все газеты пестрели моими фотографиями.
После окончания представлений Кокто исчез. В течение двух месяцев от него не было никаких вестей, так же как и от моей будущей директрисы Полетт Паке. Я беспокоился за судьбу своей роли. Сидел у телефона. Вдруг – звонок Жана Кокто:
