Анатолий Гладилин - Улица генералов: Попытка мемуаров
И вот я прихожу в «Московский комсомолец», первый раз в эту редакцию явился. Иду по коридору, читаю таблички на дверях: «Отдел комсомольской жизни», «Отдел рабочей молодежи», «Отдел информации». По телефону мне толком не объяснили, к кому и куда надо идти. Вижу табличку: «Отдел литературы и искусства». Наверно, сюда. Осторожно стучу в дверь. Слышу за дверью гул голосов, и на стук не реагируют. Открываю дверь, вхожу. В кабинете четыре стола, несколько стульев, а набилось человек двадцать. Сидят даже на столах, кричат, перебивают друг друга. Клубы табачного дыма. Я наметанным глазом определяю: поэты. Стою в дверях и не знаю, что делать. Наконец кто-то меня замечает и по-барски так спрашивает: «Ну что, стихи принес?» — «Да нет», — отвечаю. «А чего тогда приперся?» А на мне дешевое пальто горохового цвета, я же бедный студент (впрочем, когда появились деньги, я остался равнодушен к одежде). Ну, они и приняли меня за «чайника», много тогда по Редакциям «чайников» шлялось. Кто-то кричит: «Тогда давай спляши!» Еще подобные реплики. Нарастает хохот. Я в полной растерянности, не нахожу нужных слов, наконец просто от отчаяния говорю: «Я Анатолий Гладилин».
И сразу мертвая тишина. Оказывается, они уже знали, кто назначен новым начальником. И так вот они его встретили.
Официально я приступил к работе через три дня и первым делом разогнал эту запорожскую вольницу. Сорокалетний поэт, который вел в отделе литературу, поначалу надулся, а потом быстро понял, что так ему самому стало легче. Я никаких америк не открывал, мой принцип — чтоб не мешали друг другу работать. Значит, никаких сборищ, с авторами беседуете индивидуально и вполголоса. Нас было трое штатных сотрудников и четверо постоянных внештатников, которые вкалывали не меньше нашего. Я следил лишь за тем, чтоб моя команда между собой не цапалась (с этим были сложности) и чтоб статьи внештатников печатались в первую очередь, ибо только гонорары возмещали им отсутствие зарплаты. А для поэтов я устроил клуб — вечером, раз в две недели, когда все редактора и журналисты уходили домой. Пожалуйста, митингуйте хоть до двенадцати ночи, пока вас не выгонит уборщица.
Все материалы отдела шли в набор за моей подписью, но сначала они попадали в корректуру, корректура правила красным карандашом, и я с ужасом убедился, сколько грамматических ошибок я пропускаю.
Вообще, мне многому надо было учиться. Кроме литературы я хорошо знал классическую музыку, а вот кино и театр — на уровне среднего московского интеллигента. Тут мои подшефные профессионалы мне здорово помогали: Света Бахметьева регулярно водила на просмотры в Дом кино, а Вера Максимова — по театрам.
Я так подробно рассказываю о «Московском комсомольце», потому что работа там была важным этапом в моей жизни, позволила мне поближе разглядеть партийную и комсомольскую верхушку, немного понять механизм ее власти. Например, я присутствовал на закрытой встрече Московского горкома партии с руководителями творческих союзов и был поражен хамством и грубостью тогдашнего первого секретаря горкома (не помню его фамилии). Любопытно, что этот товарищ куда-то быстро исчез, а на его место назначили Петра Демичева, который хоть и не блистал умом, но говорил бархатным голосом, подчеркивая свое уважение к аудитории. Явно менялся стиль руководства, хотя рецидивы сталинизма оставались. Чего стоила речь первого секретаря ЦК ВЛКСМ тов. Семичастного, в которой он сравнивал Бориса Пастернака со свиньей, а зал бурно аплодировал. Это был какой-то очередной съезд комсомола. На сцене восседал весь президиум ЦК КПСС, а ваш покорный слуга с гостевым билетом на галерку нагло протырился аж в десятый ряд партера и лицезрел вождей, можно сказать, в упор. Зрелище было занимательное. В конце концов я решил, что это селекционный отбор страшных казенных рыл. Только два человека в президиуме вели себя нормально, на буйство комсомольских делегатов почти не реагировали, сидели рядышком, о чем-то тихо переговаривались, да и лица их мне понравились. Сейчас вы упадете от моего откровения: это были… Брежнев и Фурцева.
Однажды главный редактор, Михаил Алексеевич Борисов, сказал: «Завтра поезжай на Старую площадь, в обком партии. Там тебе всё объяснят». И с не свойственной ему просительной интонацией добавил: «Постарайся, Толя». Я прихожу в указанный на пропуске кабинет, меня сажают за пустой стол, дают пачку бумаги, ручку и говорят: «Скоро День советской молодежи. Надо составить приветствие от Московского обкома партии. В нем должно быть то-то и то-то. А вы, молодой писатель, постарайтесь, чтоб получилось красочно». Я честно пыхтел целый день, написал два варианта, которые были моментально забракованы. Больше меня из обкома партии не тревожили.
По поводу просительной интонации главного редактора. Он был типичный номенклатурщик (после «Московского комсомольца» ушел на повышение — директором спорткомплекса «Лужники»), средненький редактор, но совсем не глупый администратор. Несмотря на свойственный тогдашнему комсомольскому руководству антисемитизм, держал на должности ответственного секретаря человека с шокирующей фамилией Шляхтерман. Почему? Со Шляхтерманом он был спокоен — тот ни малейшей идеологической ошибки не допустит.
По традиции каждый зав. отделом должен был по очереди писать передовицы. Никто не отказывался, ибо за них хорошо платили плюс какие-то выигрышные очки начисляли в отделе кадров. Юра Изюмов, зав. отделом рабочей молодежи, давал мне наглядные уроки: «Для передовой статьи необходимы три вещи — подшивка старых газет, ножницы и клей. В старых газетах находишь нужные фразы, вырезаешь их и наклеиваешь в определенном порядке. Всё».
Но я не мог такого себе позволить, я начинал писать и… застревал на половине первой фразы. Борисов довольно скоро убедился, что я абсолютно не способен писать официоз. Однако по поводу меня звонили из обкома, и он старался угодить начальству…
Я проработал в «Московском комсомольце» полтора года. И ни одной передовицы не осилил. Зато мне удавались критические статьи. Кажется, в истории советской журналистики не было ни одного фельетона про МХАТ. Кроме моего. МХАТ поставил пьесу о жизни современной молодежи. Не помню ни названия, ни ее автора. Я написал ехидную разгромную рецензию. И Борисов ее напечатал. Шляхтерман бегал по коридору и стонал: «Какая же это рецензия? Это фельетон! Разве можно так нападать на МХАТ, храм театрального искусства?» А Борисов победно усмехался: дескать, подумаешь, храм. Вот мы какие смелые!
Явно с подачи Борисова меня пригласили в горком комсомола на просмотр студенческого спектакля. В маленьком зале актеров было в три раза больше, чем зрителей. Студенты уныло продекламировали текст, видимо, догадываясь, что их ожидает. Я решил поломать заготовленный сценарий и первым взял слово. Говорил примерно так: «Ребята, вы думаете, что вас сейчас начнут ругать за пессимизм, мрачный взгляд на жизнь и прочее. Ваша беда в том, что вы неоригинальны. Вам кажется, что до вас никто не рассказывал про несчастную любовь, про неотвратимость судьбы? Эти темы были очень модны и в мировой, и в русской литературе. Вы когда-нибудь читали Метерлинка или Надсона? Ну да, в школе этих авторов не проходили, так пойдите в библиотеку, возьмите их книги. Надо больше читать. Если бы вы знали, что про это сто раз написано, у вас бы и спектакль получился другим».
