Валерий Попов - Зощенко
В шестидесятые годы на третьем этаже, за широкой парадной лестницей, в узком коридоре было издательство «Советский писатель», и при нем — литературное объединение, выпустившее многих известных — и уже почти забытых — хороших писателей. Михаил Леонидович Слонимский — высокий, сутулый, горбоносый, седой, в разношенном твидовом пиджаке, грустный, доброжелательный, мудрый, сильно влиял на нас даже одним своим присутствием. Он был «из прошлого», великого и загадочного — и уроки прошлого были нам очень важны. Шепотом между нами говорилось, что Слонимский — не лучший из «серапионов», шел на уступки власти, порой даже — недопустимые (как нам казалось из наших, довольно уже безопасных годов). О прошлом Михаил Леонидович говорил мало, и уже гораздо позже стало известно, что именно он — главный друг Зощенко, бывший с ним в самые горькие для того минуты. Да, по-разному сложились судьбы когда-то дружных «Серапионовых братьев», некоторые из них «гнобили» Зощенко… и когда было можно — помогали ему. А когда-то казалось им: братья навек.
СИРОТА
Жизнь писателя всегда щедра на разные горестные происшествия, она словно заботится: а вдруг сюжетов не хватит? Рано осиротел Лев Толстой (может, поэтому и написал с таким чувством о детстве — отрочестве — юности).
Рано остался без родителей и Зощенко — и это горе отпечаталось весьма сильно. В 1907-м, еще тринадцатилетним мальчиком, он увидел — причем своими глазами, «вплотную» — смерть отца. А12 января 1920 года умерла его мать, причем погибла именно из-за окружающего ужаса — голод, террор, эпидемии, отсутствие врачей. И Михаил ничем не мог ей помочь! Только — написал обо всем этом:
«Двенадцатое января 1920 г.
Холодно. Идет пар изо рта.
Обломки моего письменного стола лежат у печки. Но комната нагревается с трудом.
На постели лежит моя мать. Она в бреду. Доктор сказал, что у нее испанка — это ужасный грипп, от которого в каждом доме умирают люди.
Я подхожу к матери. Она — под двумя одеялами и двумя пальто.
Кладу свою руку на ее лоб. Жар обжигает мою руку.
Гаснет коптилка. Я поправляю ее. И сажусь рядом с матерью, на ее кровать.
Долго сижу, всматриваюсь в ее измученное лицо.
Кругом тихо. Сестры спят. Уже два часа ночи.
— Не надо, не надо… не делайте этого… — бормочет мать.
Я подношу к ее губам теплую воду. Она делает несколько глотков. На секунду открывает глаза. Я наклоняюсь к ней. Нет, она снова в бреду.
Но вот ее лицо делается спокойней. Дыхание ровней. Может быть, это был кризис? Ей будет лучше…
Я вижу — как будто бы тень проходит по лицу моей матери. Боясь что-нибудь подумать, я медленно поднимаю свою руку и дотрагиваюсь до ее лба. Она умерла…
Гроб несут в церковь. Я остаюсь на улице. Я сажусь на ступеньках храма. И сижу рядом с нищими. Я сам нищий. У меня нет ничего впереди. И я ничего не хочу. У меня нет никаких желаний. Мне только жалко мою мать…»
Чувство сиротства определило всю его жизнь. Он пытался найти поддержку — в друзьях, в женщинах, но всю жизнь так и прожил — сиротой!
ТРУДНО БЫТЬ МУЗОЙ
В начале июля 1920 года он женился на Вере Кербиц-Кербицкой и переехал к ней на улицу Б. Зеленина, дом 9, квартира 83. Вот как он написал об этом:
«Новый путьНа тележке маленький письменный стол, два кресла, ковер и этажерка.
Я везу эти веши на новую квартиру.
В моей жизни перемена.
Я не мог остаться в квартире, где была смерть. Одна женщина, которая меня любила, сказала мне:
— Ваша мать умерла. Переезжайте ко мне.
Я пошел в загс с этой женщиной. И мы записались. Теперь она моя жена.
Я везу вещи на ее квартиру, на Петроградскую сторону.
Это очень далеко. И я с трудом толкаю мою тележку.
Передо мной — подъем на Тучков мост.
У меня больше нет сил толкать мою тележку. Ужасное сердцебиение. Я с тоской посматриваю на прохожих. Быть может, найдется добрая душа — поможет мне взять это возвышение.
Нет, прохожие, равнодушно посматривая, проходят мимо.
Черт с ними! Я должен сам… Если б только не перебои сердца… Глупо умереть на мосту, перевозя кресла и стол.
Изнемогая, я вкатываю тележку на мост.
Теперь легко!»
Вера Владимировна Кербиц-Кербицкая, его жена, оставила, к счастью, воспоминания, и часто ее видение событий отличается от зощенковского. Не согласна она была и с той скупой, даже сухой сценой, изображающей создание их семьи. Да — Зощенко порой был скуп в чувствах, огорчал Веру Владимировну… Главная жизнь писателя — в его рассказах! Но тем не менее их семейная жизнь началась.
Первого августа 1920 года он зачем-то подает заявление с просьбой вновь принять его в Петроградский университет на факультет общественных наук (филологическое отделение). Его взяли, но он не ходил на занятия и был отчислен. Отчаяние чувствуется в его метаниях, в попытках где-то притулиться, найти свое место, где можно заработать или хотя бы «отсидеться», пока не придет успех. Помимо службы в военном порту, два раза в неделю, по вечерам, он подрабатывает в сапожной мастерской на Васильевском острове. Но главное — он пишет и пишет. Это — его единственное спасение. Больше, по здоровью, он не пригоден ни к чему. И главное — талант никогда не дает человеку покоя, «требует своего»: результатов! И Зощенко посещает студию в Доме искусств на Невском. Ходит с Петроградской пешком — транспорт не работает, разруха! Вера Владимировна оставила замечательные воспоминания… но читать их — чем дальше, тем грустнее (Зощенко В. Как начинал Зощенко // Вспоминая Михаила Зощенко. Сборник):
«Возвращаясь вечером домой, после занятий в будни, он всегда подробно рассказывал мне о всех студийных делах, о своих товарищах — будущих “серапионах”, о писателях, которые вели занятия в студии — о Чуковском, Замятине, Ремизове, Гумилёве…
Мы спали тогда большей частью вместе на “нашей оттоманке” в гостиной — где обычно топилась печка — и Михаил шутя говорил о “выгодах семейной жизни” — о том, что спать вместе теплее.
Появления ребенка он ждал с интересом и так же, как и я, мечтал о девочке… Но когда я говорила о возможности появления мальчика и обсуждался вопрос, как его назвать, помню, сказал — “только не вздумай назвать его Дмитрием!” (так звали «первую любовь» весьма «романтичной» Веры Владимировны. — В. Я.)».
И все явственнее проявляется его своеобразный характер. Прежде «околдованный» Верой Владимировной, Зощенко постепенно возвращается к холостяцким привычкам и к Вере охладевает. «“Из пальца любовь не высосешь!” — его миленькая фраза!» — записывает в дневник Вера Владимировна. Со стороны гении порой кажутся эгоистами. Но на самом деле им, конечно, самим видней, как жить и работать. И оставленные ими шедевры — доказательства их правоты. Хотя окружающим, как правило, с ними нелегко! Сам Зощенко насмешливо это называл: «нестерпимый гений».
