Фаина Раневская - Философ с папиросой в зубах
— Только голова у нее отбита, — сказала очень серьезно Анна Андреевна, и стало понятно ее смущение. — Но я сама приклеила, пока держится…
В тот вечер за столом Раневская сказала собравшимся гостям: «Знаете, я вчера перечитывала Пьера Ронсара, это восхитительно…» И стала читать стихотворения великого поэта по-французски, а потом и в русском переводе, опустив веки, чуть раскачиваясь под строфу:
В твоих объятьях даже смерть желанна!
Что честь и слава, что мне целый свет,
Когда моим томлениям в ответ
Твоя душа заговорит нежданно…
Но вдруг, неожиданно прервавшись и широко раскрыв глаза, спросила: «Ну как? Обосраться можно, верно?!»
Логово, или Иллюзия императорской жизни
Летом 1964 года Фаина Раневская жила в Комарове в Доме Театрального общества. Анатолий Найман вспоминал: «В то лето Раневская принесла Ахматовой книгу Качалова-химика о стекле. «Фаина всегда читает не то, что все остальное человечество, — сказала А. А. — Я у нее попросила». Возможно, у обеих был специальный интерес к автору, мужу известной с 10-х годов актрисы Тиме. Через несколько дней мы вышли на прогулку, вернулись, в двери торчала записка от Раневской: «Madame Рабби! Очень досадно — не застала! Очень вас прошу, — пожалуйста, передайте Толе мою просьбу — прицепить к велосипеду книгу «Стекло», и если меня не застанет, пусть бросит в мое логово».
«Логово» был номер на первом этаже Дома Театрального общества, где жила актриса. В другой раз он мог быть назван «иллюзией императорской жизни» — словцо Раневской из тех, которыми Ахматова широко пользовалась».
Париж — это провинция
«Шведы требуют для меня Нобелевку, — как-то сказала Ахматова Раневской и достала из сумочки газетную вырезку. — Вот, в Стокгольме напечатали». — «Стокгольм, — произнесла Раневская. — Как провинциально!» Ахматова засмеялась: «Могу показать то же самое из Парижа, если вам больше нравится». — «Париж, Нью-Йорк, — продолжала та печально. — Все, все провинция». — «Что же не провинция, Фаина?» — тон вопроса был насмешливый: Ахматова насмехалась и над Парижем, и над серьезностью собеседницы. «Провинциально все, — отозвалась Раневская, не поддаваясь приглашению пошутить. — Все провинциально, кроме Библии». (Анатолий Найман).
Друга любить — себя не щадить
— Не знаю большего величия, чем доброта, — говорила Фаина Георгиевна. «Друга любить — себя не щадить. Я была такой», — записала она в своем дневнике.
Многие современники Фаины Георгиевны знали ее как вспыльчивого, порой капризного, часто язвительного человека. Но никто и никогда не знал ее скупердяйкой и жадиной.
Однажды, когда Фаине было пятнадцать, она увидела, что по улице идет ее сверстница. Была осень, холодина стояла страшная, а девочка почему-то была босиком. Фаина отдала ей свои модные туфли какой-то очень известной в те времена фирмы — с тупыми вывороченными носками. А когда благодетельница вернулась домой, разразился страшный скандал. Отец Гирши Хаймович набросился на Фаину, возмущенно потрясая кулаками: «В этом доме нет ничего, что ты заработала! Как ты могла отдать не принадлежащую тебе вещь! Изволь вести себя так, как подобает девушке из приличной семьи». Фаине тогда впервые захотелось убежать из дома…
О доброте и щедрости Раневской до сих пор вспоминают со слезами на глазах. Говорили, что любой бедный человек мог подсесть к ней в трамвае и, попросив денег, тут же их получить. Она большую часть своей зарплаты раздавала своим друзьям, считая, что они нуждаются в средствах больше, чем она. Раневская часто заходила в закулисный буфет и покупала конфеты или пирожные, или еще что-нибудь. Не для себя — с ее страшным диабетом ей нельзя было употреблять ничего сладкого, — а для того, чтобы угостить кого-нибудь из коллег-актеров.
Известен такой случай. В конце 1930-х Раневская, получив в театре зарплату, отправилась к своей доброй знакомой Марине Цветаевой, которая остро нуждалась в деньгах. Вытащив пачку купюр, Фаина Георгиевна хотела было разделить ее поровну, однако рассеянная поэтесса не углядела ее намерения и взяла всю пачку: «Фаина, спасибо, я знала, что вы сама доброта!» Но дома Раневскую как всегда ждала куча нахлебников, поэтому, чтобы как-то выкрутиться, ей пришлось продать свое золотое колечко. Но она никогда ни о чем не жалела.
«Какое счастье, что я не успела поделиться пополам, что отдала все! После ее смерти на душе осталось чувство страшной вины за то, что случилось в Елабуге», — в старости писала Раневская, вспоминая тот случай с Цветаевой.
Финансовое кредо Раневской выражалось в одной фразе: «Деньги мешают, и когда их нет, и когда они есть». По советским меркам она получала приличную зарплату — 350 рэ, но деньги эти оседали в карманах домработниц, таксистов (Раневская панически боялась толпы, и из-за этого не ездила на метро), вручались врачам, друзьям и просто хорошим, а иногда и не очень хорошим людям. Также быстро раздаривались дорогие вещи, заводившиеся у Раневской (подарки поклонников и знакомых). Думать о других людях, делать им добро — в этом заключалась суть ее характера. Бескорыстие актрисы вошло в легенды. Богемная Москва смаковала историю про то, как однажды Фуфа испугалась врученной ей толстой пачки купюр — гонорара за съемки в очередном фильме. Ринулась в театр, где стала расспрашивать первых же встречных, не нужно ли им денег на покупку чего-нибудь… Один взял на брюки, другой — на обувь, а третья — на материю для юбки.
Раневская раздала все, и лишь потом спохватилась, что себе ни копейки не оставила. «Поздно я вспомнила, что мне тоже, пожалуй, не мешает что-нибудь прикупить. И ведь раздала совсем не тем, кому хотела», — корила она себя потом.
Ей должны были почти все коллеги, и о долгах этих она никогда не вспоминала. При этом Фаина Георгиевна жила очень скромно. Единственная роскошь, которую она себе позволяла, — это, нежась в ванне, пить чай из самовара. Часто раздав все в долг, она сама еле сводила концы с концами. В 1948 году в своей записной книжке Раневская сделала такую запись: «Перерыла все бумаги, обшарила все карманы и не нашла ничего похожего на денежные знаки…»
Ее добрая знакомая певица и актриса Елена Камбурова вспоминала: «Она дарила все — книги, пластинки, вещи. Однажды подарила мне платье, которое было сшито в Париже — безумной красоты, я на него смотрю и до сих пор не решаюсь надеть… Любила угощать. Встречая гостей, первым делом спрашивала: «Не голодны ли вы?» Однажды она сказала мне: «Утром приходила Мариночка Неелова, принесла огурцы, зелень, и я подумала: как хорошо — вечером придет Камбурова, будет, чем угостить».
