Валерий Фрид - 58 1/2 : Записки лагерного придурка
IV. Церковь
Третья моя тюрьма началась с того же, что и первые две. Всех нас поодиночке развели по боксам — торопливо, бегом, будто боялись не успеть. И куда спешили, интересно?..
Часа два мы просидели в боксах, пытаясь угадать, есть ли кто из наших по соседству. Послышался голос Шурика Гуревича: он запел — опытный конспиратор! — старую солдатскую песню, которую от кого-то узнал Сулимов. Володя научил и нас — а больше нигде я ее не слышал:
— Ты не плачь, моя красавица, расстаемся мы всего на десять лет…
Чей-то фальшивый голос — не Юлика ли? — подхватил:
— Проводи меня ты до околицы…
— Помаши, помаши платочком вслед. — Это пропел я. Естественно, сразу же прибежал вертухай, велел замолчать. Но уже ясно было: Фрид здесь, Дунский здесь, Гуревич здесь.
Потом дверь моего бокса открылась, вошел офицер в фуражке с васильковым верхом и протянул мне бумажку:
— Прочтите и распишитесь, что ознакомлены.
Это было постановление ОСО: «За участие в антисоветской молодежной группе и высказывание террористических намерений в отношении главы советского правительства и партии направить в исправительно-трудовые лагеря сроком на десять лет». Не ручаюсь, что привожу текст дословно, но помню, что меня тогда еще удивило: нигде не сказано, «осудить, приговорить». Просто — «направить». Как в командировку… Вот это удивило, а срок 10 лет — нисколько, я другого и не ждал.
А Юлик Дунский рассказал мне, когда встретились, что он, расписавшись, сказал офицеру «спасибо». На что тот, кажется, обиделся. А вежливый Юлик и не думал издеваться: просто, дал ему человек ручку, возвращая ее, Юлик и поблагодарил. За ручку, не за срок же.
К вечеру меня и остальных развели по камерам. От первой из бутырских камер у меня в памяти никаких ярких впечатлений не осталось: большая, человек на двадцать, довольно грязная, и с режимом, против Лубянки, очень либеральным. Койки, которые по идее должны были в вертикальном положении пристегиваться после подъема к стене, не пристегивались. Можно было весь день валяться на них, громко разговаривать и петь — это тоже не возбранялось. А про общипанные курильщиками книжки я уже упоминал. Пробыл я там дня два, ни с кем не успев толком познакомиться, и был переведен в «церковь». Так назывался пересыльный корпус Бутырской тюрьмы, куда собирали всех, получивших срока от Особого Совещания, народных судов и военных трибуналов. До революции это действительно была тюремная церковь. В связи с требованиями нового времени ее перестроили, уложили перекрытия и на двух или трех этажах разместили очень просторные камеры[15].
Впрочем, просторными они были по замыслу тюремных архитекторов. А в мое время камеру, рассчитанную на пятьдесят человек, населяло сотни полторы арестантов. Взамен коек были сплошные нары, но все равно места на всех не хватало, многие спали под нарами, на полу.
Не успел я хорошенько оглядеться в своем новом узилище, как дверь с грохотом открылась, и в камеру, к великой моей радости, запустили Мишку Левина и Лешку Сухова. А чуть погодя — еще троих моих однодельцев: Юлика, Шурика Гуревича и Рыбца — Виктора Левенштейна.
Завидев его, в углу — самом удобном месте камеры — поднялся на нарах некто с лихими усами вразлет и радостно заорал:
— Перс! Здорово!.. Иди сюда.
Оказалось, это староста камеры Иван Викторович — вот фамилию не помню. Знаю только, что он был «вояка», как называли всех армейских, в большинстве своем побывавших в немецком плену. Иван Викторович — так его все величали, несмотря на молодость — был человеком волевым, энергичным и справедливым. Старостой он назначил сам себя, и никто этому не воспротивился.
На Лубянке они с Витькой сидели в одной камере. Там Рыбцу дали новую кличку, «Перс» — а он и был похож на чернобрового красавца перса с иранских миниатюр (живых-то персов мы и в глаза не видели). Следователь об этом прозвище не знал — а то бы протоколы наверняка обогатились еще одной подпольной кличкой: «Рыбец», он же «Перс»… Бывшие сокамерники обнялись.
— Это твои? — спросил Иван Викторович. — Ребята, вас-то мне и не хватало. Будете моей полицией?
Мы не поняли, но староста объяснил: он задумал установить в камере закон фраеров. Кто такие фраера, мы уже знали: не блатные. Блатных Иван Викторович решил держать в строгой узде, благо их здесь было мало: наша камера предназначалась для «пятьдесят восьмой». Предназначалась, но гарантией это служить не могло: дело в том, что и вора за побег из лагеря судили за саботаж — по статье 58, пункт 14. Эту же статью давали «саморубам», т. е., виновным в умышленном членовредительстве (по воровскому закону блатным не положено было работать). А бандит, напавший на милиционера, шел под суд за террор — ст. 58-8.
Чуть отвлекаясь, скажу, что этот наш восьмой пункт был очень вместительным: Юлик встретил в лагере четырнадцатилетнего деревенского мальчика, который стрелял из самопала, заряженного шариком от подшипника, в председателя колхоза — тот несправедливо обошелся с его матерью. А я на Вологодской пересылке познакомился с «воякой», который на вопрос, за что ему дали 58-8, хмуро ответил:
— Они написали — за теоретические высказывания против командира.
Так ему запомнилась стандартная формулировка — «террористические высказывания». Он и правда сказал сгоряча взводному:
— Убить, тебя, гада мало…
Словом, среди «террористов» можно было встретить кого угодно, от безвредных очкариков до всамделишных бандюг.
В нашей же бутырской камере сидела в основном настоящая пятьдесят восьмая: «болтуны», они же «язычники» (п. 10, антисоветская агитация) «пленники» (п. 1-б, измена родине — для военнослужащих) и гражданские изменники родины (п. 1-а). К слову сказать, до сих пор не понимаю, почему закрепился в языке этот нелепый оборот. Герой родины — это понятно, но не изменник же! Почему «родины», а не «родине»?.. Но это к делу не относится.
Мы согласились стать полицией Ивана Викторовича, получили места на щитах, из которых собраны были необъятные нары посреди камеры — этакий остров, отделенный проливами-проходами от боковых нар, — и стали нести службу по охране фраерского порядка. Она была неприятна, хоть и необременительна — нарушения случались нечасто. Но об этом чуть погодя. А пока скажу: приглядевшись к новым сокамерникам, мы поняли, что попали в другой, сильно отличавшийся от лубянского, мир. Там в основном сидели москвичи, и самым распространенным преступлением была антисоветская болтовня. А здесь собрались люди, побывавшие у немцев — кто в плену, кто во власовской армии, кто просто — или непросто — на оккупированной территории. Были тут и арестанты со стажем, привезенные из лагерей на переследствие, были осужденные по закону от 7-го августа, именуемого в просторечии 7/8 — «семь восьмых» («хищение социалистической собственности в особо крупных размерах», кажется так. Это приравнивалось к экономической контрреволюции). Ко всей этой публике нас тянуло обыкновенное мальчишеское любопытство, а их не меньше интересовали мы.
