Михаил Девятаев - Полет к солнцу
На работу нас сегодня не выводили. Кое-кто лежал в своей постели на нарах, кое-кто играл в карты. Кое-кто тихонько о камень точил железку. Кто-то чистил маленький медный перстень. Почему так медленно идет время? Ночь. Почему так долго не проходит она?
Вдруг кто-то резко крикнул:
- Комендант!
Он шел к нашему бараку с длинным шестом. За ним следовало несколько офицеров и солдат.
Перед приходом коменданта в нашу комнату вбежал человек из другого барака:
- Ищут подкоп! - тихо сказал он.
Я в изнеможении упал на свою кровать. Там, в постели, были спрятаны пистолет, компас, карта. Я успел засунуть все за пазуху и юркнул в направлении туалета. Сверток полетел в яму. Мне казалось, что только эти вещественные доказательства связывают меня с тайной нашего заговора и только они способны выдать мое участие в осуществлении нашего плана.
Комендант действовал решительно и быстро. Он подошел к кровати Аркадия Цоуна, оттолкнул его и ударил палкой по полу. Крышка сдвинулась. Отверстие дохнуло сыростью земли. Фонари осветили яму. Вытаращенные, словно у сумасшедшего, глаза коменданта свирепо смотрели на пленных.
Мы стояли, как прикованные, на своих местах. Словно оборвалась над пропастью наша проторенная дорога к свободе.
"Кто предал?" - думал я и, видимо, все другие товарищи.
На грани смерти
Эсэсовцы приказали всем выйти во двор и раздеться донага. Тем временем одежда, постель летели через окна за стены барака. Охранники ощупывали руками каждую вещь, каждый рубец на одежде. Мы стояли по команде "смирно". Комендант и его помощник несколько раз прошли вдоль шеренги, ожидая результата обыска. Но в бараке ничего уличающего нас не нашли. Тогда комендант остановился перед Цоуном, на какой-то миг задержал на нем взгляд и неожиданно ударил кулаком в лицо. Аркадий пошатнулся, но устоял на ногах. Губы и нос были разбиты.
Я стоял неподалеку от Аркадия. Скосив глаза, видел, как капала кровь ему на грудь. Я знал, что сейчас или несколько позже подойдут и ко мне, потому что с первого дня нашего заговора я был в руководящей тройке, и думал, что предатель назвал и мою фамилию и потому сосредоточиваюсь лишь на том, чтобы не сделать даже намека на правду.
Комендант, Гофбаныч, переводчик допрашивают Аркадия. Он отвечает на вопросы коротко, с достоинством.
- Ты видел, что под твоей кроватью прорезали пол?
- Нет, не видел!
Комендант изо всей силы бьет по лицу Аркадия.
- Ты слышал, как лазили под твою кровать?
- Не слышал!
- Ты что, глухой? - злобно кричит комендант.
- Скажи ему, - обратился Цоун к переводчику, - что у советских людей крепкие нервы, и когда они засыпают, то ни к чему не прислушиваются.
Новые удары в лицо опрокинули Цоуна. Потом его куда-то повели. Нам разрешают забрать свою постель, одежду и возвратиться в барак.
А утром всех строят в колонну, чтобы вести на работу в карьер. Китаев, Кравцов, Пацула уговаривают и больных становиться в строй, выйти за ворота и там, в карьере, поднять бунт. От карьера до аэродрома рукой подать. Молчаливое согласие светится во взглядах людей, но мало кто верит в этот, так быстро возникший план. Я охотно соглашаюсь с таким решением.
Колонна приближается к воротам. Здесь ее встречают охранники, которых сегодня в несколько раз больше, чем всегда. Нас пересчитывают, проверяют номера. Эсэсовец подошел ко мне и дернул за руку - выходи из строя. "Вот и началось, - подумал я, ловя на себе взгляды товарищей. - А чем они могут облегчить мою судьбу?"
Переводчик повторяет крикливые слова эсэсовца:
- Не разрешено выходить за ворота. Вон из колонны! Мне не дали даже посмотреть, кто вышел за ворота.
Подбежали два солдата, набросились с кулаками, стали бить сапогами по ногам и в живот. Надели наручники и, подталкивая, повели в резиденцию коменданта. Овчарка беснуется около ног, хватает за штанины. Я стараюсь не упасть: лежащим овчарки выносят свой собачий приговор сами и тут же приводят его в исполнение.
Допрос начал комендант издалека. Я стою перед его столом, позади меня два солдата. После каждого моего ответа солдаты бьют по плечам, по спине ременным бичом. На вопросы отвечаю одно и то же: ничего о подкопе не знаю, а если он и существует, то это, наверное, старый, сделанный теми, кто жил в лагере до нас. Комендант приходит в бешенство, его лицо наливается кровью, он подходит ко мне вплотную:
- Когда начали копать?! - брызгая слюной, кричит он.
- Мы не копали. Никто из наших не копал, - ответил я. Комендант сильно бьет меня по лицу и кричит:
- Карцер!!!
Солдаты волокут меня в коридор и заталкивают в небольшую комнатушку.
Да, это настоящий карцер. Цементный пол, в толстой стене высокое решетчатое окошко. Посредине - раскаленная добела железная печь. Ни постели, ни скамейки здесь нет.
* * *
Вначале я обрадовался горячей "буржуйке", вытянул над ней руки. Но через минуту-две мне стало жарко, я отступил и тут же ощутил позади себя стену. Перешел на другую сторону и здесь стена была рядом. Я понял, что от этого пекла мне некуда деться, и решил терпеливо ждать, когда сгорит уголь, но когда уголь сгорел, часовой, подсматривавший в дверное отверстие, снова подсыпал в печь антрацита.
"Зачем он это делает?" - наивно подумал я. На улице стояла теплая сентябрьская погода, а в карцере было достаточно тепло.
Я заливался потом, мучила жажда. Когда прислонялся к стене спиной жгло грудь, лицо, прижимался к ней щекой - быстро нагревалась спина. Особенно невыносимо, когда начала одолевать дремота, размеренность, которую я никогда не ощущал. Оказалось, что стены комнаты обиты жестью и она быстро нагревалась. Присяду, чтобы вздремнуть, и сразу пробуждаюсь: жара печет ноги, голову, руки. Во рту пересохло, не могу шевельнуть языком, нет слюны. Все тело - словно налито огнем, спасения нет. Задыхаюсь.
Облегчение приносит только пол. Я нагибаюсь и губами касаюсь влажного цемента, будто пью воду. Лишь бы этот холод и влажность не иссякли и пол не нагрелся. Всю ночь длилась эта придуманная фашистами пытка.
Утром снова повели к коменданту. Кабинет его сегодня мне показался раем: здесь было свежо, чисто, на окнах цветы, на стенах картины, а на столе графин с водой. Увидев воду, я уже не мог, не имел сил оторвать от нее глаза. Распухший сухой язык не помещался во рту. Я не мог говорить. Потрескавшиеся губы кровоточили, скованные кандалами руки словно были не мои. Хотелось пить, хотя бы один глоток влаги сейчас попал в мой рот. Я видел воду. Она стояла в графине рядом.
Комендант прекрасно понимал, о чем я думал в эти минуты, стоя перед ним. Он неторопливо взял графин и начал долго, медленно наливать воду в стакан. Потом посмотрел на меня и тихо, вполне вежливо попросил подойти поближе. Я подступил к столу, невольно глядя на стакан. Комендант предложил сесть. Я это сделал, не отрывая глаз от стакана с водой.
