Людмила Гурченко - Люся, стоп!
Никулин разрешил мне называть его папой. Так получилось, что со временем он оказался единственным человеком, к которому я могла обратиться с просьбой. Я знала, что он меня поймет так, как надо. Я даже не знаю, если бы не Ю.В., как бы сохранила все же веру в хорошее. Не знаю. Почти полтора года съемок мы существовали в ох каких непростых условиях. Там все человеческие пороки, дурости и слабости не спрячешь. В тех «Двадцати днях без войны» жили почти как на войне. То была своя война, в которой дружба и верность наикрепчайшие. Ю.В. мой друг. Ведь мои ближайшие подруги, которые знали меня с детства, когда я была просто Люсей с улицы Клочковской, разъехались кто куда. С ними — только по телефону. А жизнь последних лет десяти показала, что быть до конца откровенным, говорить обо всем, не скрывать своих слабостей… Нет. Таких друзей у меня больше не было. Когда ты открыт, не защищен… А каким можно быть, если беда застает врасплох, как снег в летний день. Потом обязательно за твоей открытостью следует отчужденность.
Это «як закон». А Ю.В. вне закона. Он сам по себе. В самых разных ситуациях. Всегда верен своей интонации. Живет в своей собственной атмосфере. А как интересно в концерте! Выходят народные-перенародные, величественные, с прямыми спинами и вздернутыми подбородками. Объявляют Ю.В. Сутулый, седой, с мягкой улыбкой. «Здрасуйце. Добрый вечер!» И все. Никого до него на сцене не было. Зал наполняется атмосферой Простоты и Добра. Простота — точный признак вкуса и стиля. Добиться простоты часто не удается даже самым талантливым. Вот секрет. Недаром есть выражение — «все гениальное так просто». А вот попробуйте. А Никулин был таким.
Разве сейчас кто-нибудь поздравит просто так, что вот, мол, видел по ТВ или прочел мимоходом в газете. Нет. Ну, очень-очень редко. А Ю.В.:
— Это я, папа. Поздравляю тебя с государственной премией. Очень рад. Я первый узнал.
— Ну, папа, я никак не ожидала…
— И правильно. Ждать нужно выходных дней… получше. Я теперь в Фонде мира. Мы тут вечер устроили. Ну, для наших ветеранов. Дали им всякие подарки, цветы. Идет ко мне навстречу мужик, поддатый, моего возраста:
«Слушай, Никулин, ты возглавляешь Фонд мира?»
«Ну я».
«А х-хули война в Чечне?»
Я, знаешь, девочка, вдруг растерялся. А лицо у мужика хитрое, думает, он меня загнал… Я ему и говорю: «Да если б я его не возглавлял, ты бы сейчас в заложниках сидел».
И опять его молчание. И моя реакция. И его молчаливое удовольствие.
— Да, тут недавно у меня была твоя знакомая с ребятами. Я их хорошо посадил. Они довольны. Представление понравилось. А так… хожу по лесу, собираю… анекдоты. Ну, пока!
В воспоминаниях о другом человеке больше всего запоминается что-то такое…
Ну, что-то из последнего.
3 августа девяносто седьмого года.
— Я в больнице. Звоню тебе. Ты у меня одна из первых.
Молчание.
— Потому что ты на «Г».
Молчание.
— А «Г» — это лучше, чем «Б».
Молчание.
— Тут у меня список, кому я должен позвонить.
Молчание.
— Тут меня так прихватило, что я весь мокрый и слезы сами…
Молчание.
— Подумал, если еще раз будет так — не вынесу…
Молчание.
— Закончу жизнь…
Не могу повторить этого слова, такого невозможного, несовместимого с Ю.В. И, как бы это почувствовав, Ю.В. спокойно, как будто не говорил этого слова, продолжал:
— Я согласился на операцию. Около сердца какой-то сосуд сузился и не пропускает кровь. Возраст не тот, чтобы шунтировать как надо. Будут через пах тянуть шнур.
Дорогой, драгоценный, неповторимый Ю.В. Лишь бы выдержал, не дрогнул этот сосуд, этот мускул, который прячется в вашей доброй груди. Ну, выдержи, мускул, выдержи! Ты же выдержал и фронт, и непосильный труд, и беды, и победы, и успех, и славу! Безграничную славу и любовь всех. Абсолютно всех!
— Вчера лежал весь в проводах. Нужно лежать долго. Все чешется. Ну, почесался, что-то отлетело. Прибежали врачи, все в чепчиках и халатах.
«Вам плохо?»
«Да нет, — говорю, — только почесался, а больше ничего».
«Надо потерпеть, товарищ Никулин». Вот и терплю. Слушай, приходит ребе в синаногу и говорит: «Вот вы свечи палите, а куда воск, что оплывает, куда его деваете?» — «Собираем и на переплавку». — «А вот мацу едите — куда крошки?» — «Собираем, перетираем в муку и опять маца». — «А вот когда делаете обрезание, куда деваете?» — Куда? Ну… вот вы пришли…
Я молчу… я задохнулась.
— Молись за меня 5 августа. Ты верная и настоящая. Я тебя за это люблю… Пока.
Пока. Конечно, пока. И не «до свидания». И ни за что не «прощайте».
Не «прощайте», Ю.В. Мое общение с вами — это прекрасные часы, дни, месяцы и годы. Это время открытия мощной и самой скромной из всех суперзвезд, которая разгадала наивысшую загадку жизни — быть всегда современным.
Никакого прощания.
Я на всю жизнь знаю, что такое великий человек. Великий на все времена. В полном смысле. А то говорят про всех — великий, великий, великий. Да, прекрасный артист, да, изумительный музыкант, да, отменно умен и дипломатичен. Великие требуют, чтобы о них говорили величественно. Великий Ю.В. никогда не испытывал потребности кем-либо командовать. У Ю.В. огромная душа. Он универсален. Он знал, как найти общий язык со всеми и со всем, что есть в жизни.
В тот самый час, в преддверии Нового, 1992 года, я осталась подвешенной в воздухе, меня воздушной лавиной прибило на Цветной бульвар к Ю.В.
Как интересно. В 1962 году был тяжелый разрыв с Машиным отцом. Долго я не могла оправиться. Как это так — я буду с Машенькой жить без ее отца? Мне казалось, что мы — на всю жизнь. А как же иначе? А ровно через тридцать лет такой же разрыв. Только теперь не верила я. Но мне внушали годами, что это — на всю жизнь. А как же иначе? Такая любовь! Такая, что пришлось поверить. А оказалось, что все слова и признания — замечательный пшик! Семнадцать лет пшика. А? Сейчас мне смешно, как я продефилировала тогда через проходную цирка. Всем своим видом я внушала заразительное жизнелюбие и оптимизм. Я несла себя прямо, как символ иронии над самой собой. Разве кто-нибудь из женщин на вахте цирка мог догадаться, что я находилась на грани отчаяния. Заскочила в кабинет Ю.В. и тут уж…
Вот чем тяжела шапка Мономаха. Шапка популярности, веселой маски. Поплакать негде. А у Ю.В. можно. Захлебываясь, я ему рассказывала, как я встречала Новый год. О! Я ездила по оставшимся друзьям, которые совсем не понимали происходящего. Ведь за столько лет все привыкли к «идеальному мужу», к идеальной паре. И вдруг! «Люся, да ерунда это!» Я ездила из конца в конец Москвы, одна за рулем машины, которую не водила столько лет. Я ездила и орала! Ни в одной несыгранной и сыгранной роли я не взбиралась и не воспроизводила десятой доли такого дикого вопля раненого, недобитого животного.
