Пелевин и поколение пустоты - Полотовский Сергей

Общего у них меньше, чем различий. Двуязычные каламбуры и фантастические построения на одной чаше весов. На другой – разные судьбы, разное отношение к стилю и к «мистическому», разные писательские стратегии. И эта другая чаша сильно перевешивает.

Наверное, дело в том, что Набоков – старший по званию и яркий пример международной конвертации русского писателя. Мировой, русский, но в то же время американский классик. Для Пелевина это, похоже, имеет исключительное значение.

Встроенность

«Я как-то брала у него интервью про “Generation “П”, – вспоминает Анна Наринская. – В три часа ночи звонок. Пелевин продолжает наш разговор с какой-то, может, излишней ночной восторженностью и с постоянной присказкой “Ты подумай, этот роман мог быть написан в Калифорнии”. Для него страшно актуальна и важна встроенность в мировой литературный процесс».

Кому как не Набокову служить недостижимым образцом в таком многотрудном деле?

В том же «Empire “V”» читаем: «На стене висели две картины с обнаженной натурой. На первой в кресле сидела голая девочка лет двенадцати. Ее немного портило то, что у нее была голова немолодого лысого Набокова; соединительный шов в районе шеи был скрыт галстуком-бабочкой в строгий буржуазный горошек. Картина называлась “Лолита”.

Вторая картина изображала примерно такую же девочку, только ее кожа была очень белой, а сисечек у нее не было совсем. На этой картине лицо Набокова было совсем старым и дряблым, а маскировочный галстук-бабочка на соединительном шве был несуразно большим и пестрым, в каких-то кометах, петухах и географических символах. Эта картина называлась “Ада”».

Интерес именно к «Лолите» легко объяснить. Помимо фиксации яркого архетипа это самое известное и самое коммерческое произведение Набокова. Символ успеха. Успеха не как популярности, а как возможности позволить себе уединение: в Монтре, Корее, Берлине или буддийском монастыре.

«Лолита» не компромисс с бульварностью, а честный писательский труд, который в то же время приносит ее автору благодарную аудиторию, размер которой значительно превосходит почитателей всех остальных его работ. Такой симбиоз популярности и бескомпромиссности, очевидно, должен был особенно прельщать Пелевина, поскольку он и сам всячески пытается исполнить похожий трюк.

Русский человек на интервью

Как пошучено в «Записных книжках» Довлатова, «я видел тех, кто видел Ленина». Если сам Пелевин в настоящее время чрезвычайно трудно доступен (а здесь «чрезвычайно трудно» означает полную невозможность авторов настоящей книги поговорить с ним), то представляется логичным взять первую производную.

Писатель Пелевин не всю свою писательскую жизнь чурался журналистов. В 90-е он более охотно шел на контакт. Режим ограничения доступа был мягче, дистанция короче.

Вспоминает тележурналист Андрей Лошак:

«Я первым на телевидении брал интервью у Пелевина. Год был 96-й, я тогда работал у Парфенова в “Намедни” – неполитические новости за неделю. Я до этого читал “Синий фонарь”, мне дико понравился роман “Чапаев и Пустота”. Он “Букера” не получил, а должен был. И вдруг все начали о нем говорить, какое-то стало накапливаться напряжение вокруг имени. Я пробил сюжет, Парфенов согласился. Как раз кстати у Пелевина вышла смешная штука в “Независимой газете” – социальный проект “Ультима Тулеев, или Дао выборов”. Он взял людей, претендовавших на пост президента, и с помощью морфинга вывел идеального политика: трансмутация Жириновский + Явлинский = Жиривлинский. Зюганов + Ельцин = Зюгельцин. Я показал Лёне – ему очень понравилось. Штука попала в “Намедни”.

Я начал его искать для интервью. Он гостил тогда в Америке, а имейлов не было, общались при помощи факсов. В ответ получил нестандартное письмо, где говорилось, что как личность он совершенно неинтересен и этого достиг долгими годами работы над собой. Пелевин предложил взять старый советский фильм “Чапаев” и интервью построить на кадрах фильма, подставить вопросы под Петьку, а он как Василий Иванович отвечает.

Это было довольно свежо. Он приехал в Москву через месяц, предложил встретиться возле кинотеатра “Пушкинский”, там кафе было, “Лукоморье” вроде. В нем стояла редкая тогда Lavazza и по-европейски пахло кофе. В общем, он не пришел на встречу. Это было вполне ожидаемо, но неприятно. Он жил тогда с родителями в Чертанове. Я дозвонился до родителей, они говорят: знаете, ужасное дело, накануне встречи “Витенька загремел в реанимацию”. Выяснилось, что он выпивал в Москве, и какие-то тетки подсыпали ему клофелин. К счастью, через неделю он вышел из больницы и с юмором об этом рассказывал. Говорил, что потерял бдительность в Америке. А так-то чуть не отдал концы.

Наконец, мы встретились. Он принес листочек с написанными ответами на вопросы, мы зачитали на камеру. Причем на объектив был надет футляр, чтобы не дай бог мы его не сняли. Под техномузыку смонтировали, единственное фото, которое смогли найти, – маленькое такое на вагриусовской книжке. Мы его морфили чуть ли не неделю из Пелевина в Чапаева. А потом однажды через несколько месяцев Пелевин позвонил мне на домашний и рассказал странный анекдот. Что ему написал человек из Белоруссии, которого звали ровно так же, как героя “Дня бульдозериста”, и с которым в жизни произошло что-то похожее».

Затворники

С 1972-го – года выхода первой части «Крестного отца» – и до конца жизни (2005) исполнитель роли крестного отца дона Корлеоне Марлон Брандо ни разу так и не смог заплатить по счету ни в одном ресторане нью-йоркской Маленькой Италии. «Ну что вы, дон Корлеоне!» – рассыпались в улыбках кабатчики и отказывались брать с него деньги.

Поскольку продолжалось это три десятка лет, можно предположить, что великого актера такое положение вещей не очень тревожило: он продолжал ходить в эти рестораны, продолжал просить счет и картинно удивляться, что все опять бесплатно.

Такой характер. Такой темперамент. Возможно, за бесплатный обед приходилось фотографироваться на память с хозяином заведения. Шел и на это. Есть подозрение, что не без удовольствия. Потому что если человек действительно не хочет ни с кем общаться, то он, как великий российский математик Григорий Перельман, и не общается, обрубив все связи с внешним миром.

Или социализируется только с себе подобными, как Бобби Фишер, который жил исключительно с шахматистками неважно из какой страны: Венгрии, Югославии, Японии.

Или как актриса Грета Гарбо, которая перестала сниматься в 36 и еще полвека провела в нью-йоркских гостиничных апартаментах, не дав ни одного интервью. А зачем? Обеспеченная актриса на пенсии не нуждалась в дополнительной рекламе. И похоже, не испытывала острой нехватки общения с журналистами.

Похожая история приключилась с писателем Сэлинджером. В 48 он издал свою последнюю повесть «16-й день Хэпворта 1924 года» и удалился в добровольное нью-гэмпширское заточение, пресекая через суд попытки опубликовать его переписку и предать огласке частную жизнь. А уж как за ним охотились.

Все понятно. Писатель сказал то, что хотел сказать. Человек вообще не обязан разговаривать с незнакомцами. Объяснения утомительны. По любым вопросам обращайтесь к каноническому корпусу текстов.

В девяностые Пелевин еще появлялся на людях, давал, пусть и нечастые, интервью. Самое, наверное, яркое – Карине Добротворской для Vogue [22], в котором писатель объяснил, почему предпочитает короткую стрижку («ты можешь просто голову сунуть под кран, когда моешь рожу»), выдал свою трактовку зодиакальной системы («созвездий не двенадцать, а тринадцать») и всю дорогу настойчиво клеил интервьюершу. Однако в последние десятилетия контакт с внешним миром свелся к минимуму, диалоги с журналистами – по пальцам пересчитать.

Автор «Чапаева» вошел в ряд антипубличных публичных фигур.