Дорога к людям - Кригер Евгений Генрихович
Задумываясь о каком-то сложном впечатлении, автор халхин-гольских записей однажды замечает: «Трудно ответить на этот вопрос, но, во всяком случае, все это было точно так, как я сейчас вспоминаю». Характерное именно для этого автора признание! И как же привлекательна для ценителей мемуаров такая искренность, честность и обстоятельность памяти, остро подметившей и запечатлевшей тысячи подробностей битвы. Притом Симонов всегда сохраняет, я бы сказал, чисто мужскую, «военную» сдержанность в выражении чувств, строгость суждений, осторожность оценок. И это все заставляет еще больше верить автору.
Заметим хотя бы, как он вспоминает о халхин-гольских встречах со Ставским, человеком сложным и уж конечно не просто «милым» для всех и каждого. Сообщив об этой не всегда понятной и привлекательной для него сложности характера, автор далее всюду и весьма настоятельно подчеркивает и спокойную храбрость Ставского, и то, как любили его люди армии, и как фронтовая обстановка превращала этого обычно жестковатого, не всегда справедливого, порою желчного человска в заботливого к товарищам «дядьку», надежного, верного спутника на дорогах войны. В документальных рассказах Симонова зарождалась одна из главных тем его будущих военных романов — выявление человеческих характеров в условиях постоянной опасности; того облагораживания мыслей, чувств, побуждений, поступков, которое все же несет с собой такое явление, как народная война.
Автор пристрастно наблюдает за собой и ловит, фиксирует мгновения тревоги или растерянности в боевой обстановке, и мы понимаем, для чего ему это нужно. Ведь впереди у него — романы о людях на войне, и уже тогда драгоценны были для писателя строго и точно подмеченные переживания его будущих героев, постепенная кристаллизация того важного, главного на войне, что мы называем самообладанием и мужеством.
По двум-трем фразам записей можно сразу почувствовать, какие из людей фронта по нраву Симонову. Привожу почти наугад: «С Михайловым мы подружились. Мне нравился этот очень мягкий внешне и очень подобранный и резкий внутренне человек, с мягкой улыбкой и глазами, которые, когда он сердился, становились бешеными. Он был самолюбив, по-моему, и честолюбив и в то же время идеально держал себя в рамках той скромности, которую считал необходимой. Она была у него не природная, а от тренировки воли и холодного рассудка. Но мне и это тогда нравилось в нем». Характер интересный и опять-таки сложный, подобные люди часто встречаются не только в документальной прозе, но и в романах Симонова.
Так, память писателя уже тогда, на первой для него «маленькой» и короткой войне на Халхин-Голе, совершала нужный ей отбор. Тот взыскательный отбор, который характерен для всех его произведений.
...В сборнике военных рассказов Константина Симонова есть один под названием «Бессмертная фамилия». Самый маленький по размеру — четыре с половиной странички, — он запомнится читателю надолго и, может быть, послужит ключом, раскрывающим смысл всей книги. Все очень просто в этом рассказе. На Десне во время бомбежки саперы «заводили» временный мост. Автор обратил внимание на руководившего постройкой беспокойного майора, который нетерпеливо и даже сердито призывал своих подчиненных продолжать работу, не обращая внимания на последний из немецких самолетов, назойливо круживший над мостом. Саперы поднялись из укрытий, топоры снова застучали на переправе, и немецкий самолет вскоре улетел, убедившись, что, кружи он тут хоть до вечера, мост все равно будет строиться. Эпизод не настолько значительный, чтобы запомнился он сам по себе, но случилось так, что в следующую поездку, уже на Днепре, автор стал встречать на дорожных указателях одну и ту же фамилию. То она была написана на куске фанеры, прибитом к телеграфному столбу, то на стене хаты, то мелом на броне полуразбитого немецкого танка: «Мин нет. Артемьев», или: «Дорога разведана. Артемьев», или: «Объезжать влево. Артемьев», или: «Мост наведен. Артемьев», или, наконец, просто: «Артемьев» и стрелка, указывающая «вперед». Выяснилось, что это тот самый майор, человек, знаменитый на своем участке, один из великих и скромных тружеников фронта, которыми так сильна Красная Армия. Наступление продолжалось, и надписи Артемьева, подробные и точные, автор видел потом на Днестре, и в Бессарабии, а в последний раз на Пруте он снова прочитал знакомую надпись: «Переправа есть. Артемьев».
И он переправился на ту сторону Прута.
Но там он не нашел знакомой надписи, там увидел он свеженасыпанный могильный холмик с прибитой под жестяной звездой дощечкой. «Здесь похоронен, — было написано на ней, — павший славной смертью сапера при переправе через реку Прут майор А. Н. Артемьев». И внизу приписано крупными красными буквами: «Вперед, на Запад».
Наступление продолжалось, и теперь больше не участвовал в нем беспокойный майор, переправивший свою армию через множество рек, но дальше, за Прутом с его одинокой могилой на берегу, снова встретилась вдруг та же знакомая надпись:«Дорога разведана. Артемьев».
«В этом, конечно, не было чуда, — заключает Симонов свой рассказ. — Как и многие части, в которых долго не менялся командир, саперный батальон привык себя называть батальоном Артемьева, и его люди чтили память погибшего командира, продолжая открывать дорогу армии и надписывать его фамилию там, где они прошли. И когда я, вслед за этой надписью, еще через десять, еще через тридцать, еще через семьдесят километров снова встречал все ту же бессмертную фамилию, мне казалось, что когда-нибудь, в недалеком будущем, на переправах через Неман, через Одер, через Шпрее я снова встречу фанерную дощечку с надписью: «Дорога разведана. Артемьев».
Этот рассказ запомнился мне больше всех в книге Симонова. В маленьком, беспокойном майоре я узнал великое множество таких же, как он, доблестных скромных людей Красной Армии, вынесших на своих плечах исполинский труд войны. Рассказ так же суров и прост, как и те памятники, которые воздвигались на могилах солдат. Символическая и в то же время вполне достоверная, взятая из самой жизни концовка рассказа делает поистине бессмертным отважного сапера, подвиг которого продолжался и после гибели его.
Я не случайно остановился на этом рассказе. В нем особенно сильно проявилась писательская манера Симонова. Он сам признается в своем послесловии, что, отправляясь на фронт в качестве военного корреспондента, не собирался писать рассказы. Он хотел видеть и показывать войну такой, какая она есть, — во всей достоверности реальных фактов, событий, людей. Эта склонность сохранилась у него и в последующей работе над рассказами. Он редко выдумывает сюжет и, видимо, сторонится подчеркнуто сюжетных положений, не желая расставаться с судьбами живых людей, красноармейцев, офицеров, генералов, с которыми встречался на фронте, дружил и сохранил привязанность к ним навсегда. Правильно или неправильно поступает Симонов, но в рассказах своих, из уважения к живой достоверности людей Красной Армии и событий войны, он старается как можно реже прибегать к вымыслу, чуждается всяких литературных прикрас, ограничивает себя даже в описании природы, тщательно убирает все, что хоть в малой степени напоминало «беллетристику», и дает прежде всего художественную стенограмму виденного. Он не хочет писать о войне «вообще», в его рассказах всегда можно узнать время и место события, пусть даже они не указаны, обстановку на участке фронта и во всем ходе войны, и в строгом соответствии с этим самый стиль поведения и боевой работы солдат и командиров.
Как инженера-сапера Артемьева, так и всякого советского воина Симонов показывает в его тяжком труде, подчас незаметном, ибо Симонов хорошо знает, что русские люди по природе своей не расположены к внешним эффектам. Любители батальных сцен не найдут ничего привлекательного для себя в рассказах Симонова. Война в его понимании есть прежде всего труд, требующий от человека напряжения всех душевных и физических сил. Какой мерой измерить не просто географическое, а фронтовое, военное расстояние от Волги до Шпрее? Симонов знает эту меру: нравственная сила советского человека, его терпеливая выдержка, питаемая полной, безоговорочной и по-русски трезвой верой в победу.
