Александр Чудаков - Сборник памяти
9 июня. <…> Л. отнесла журнальный варьянт романа в «Знамя». Благодарила Чупринина, что он смог встать над и проч. Он: «– Так хорошая же проза!» И снова говорил, что не ожидал получить прозу такого типа. «Подумать только – структурализм породил такую прозу».
10 июня. Л. звонила и опять говорила, какую замечательную прозу я написал (перечла, выводя на принтер вариант для «Знамени»).
Когда Чупринин удивлялся, она сказала, что уговаривала меня писать с тех самых пор, когда впервые услышала мои рассказы про наш ссыльный город. Собрался – через 40 лет!
Унесенная белой метелью
В глубину, в бездыханность мою, –
Вот я вновь над твоею постелью
Наклонилась, дышу, узнаю…
Я сквозь ночи, сквозь долгие ночи,
Я сквозь темные ночи – в венце.
Вот они – еще синие очи
На моем постаревшем лице!
В твоем голосе – возгласы моря,
На лице твоем – жало огня,
Но читаю в испуганном взоре,
Что ты помнишь и любишь меня.
1 июля 2000, суббота, 13.10.
Читаю и перечитываю (оторваться невозможно!) прекрасную Сашину прозу. Вот – Россия!
Из дневника А. Чудакова6 июля. 2-го прилетел из Сеула, а 3-го уже был на даче. Живем вдвоем с мамой. Как и в прошлые годы – разговоры, разговоры.
Без меня выстроили библиотеку (над баней) – впервые что-то построено без меня, что очень понравилось.
Роман в «Знамени» поставили в 10-й номер, в редакции говорят, что это редко: в марте автор впервые дал пробные главы, в июне представил текст, а в октябре будут печатать.
4-го был в редакции, снимали вопросы с Хомутовой.
– Замечания у меня мелкие: несогласованность в именах, датах… Не буду же я править стиль такой прозы!
Будут печатать (опять же, говорят, в виде исключения) в 2-х номерах. <…>
Больше всего Хомутовой понравилась глава «Натуральное хозяйство» и последняя – «сильная глава!»
– Мне очень нравится главная идея – как все умели эти люди – не боялись погрузить руки по локоть в грязь, хотя были вполне интеллигентными. Еще на меня произвело <впечатление> высокое отношение к науке – всех, и автора, и героев.
Сказала, что в романе все равно будут искать автобиографические черты и сопоставлять биографии автора и героя. Засылают в набор, на днях будет верстка.
Из дневника М. Чудаковой12 июля 2000, среда,19.10, дома.
Машин день рожденья.
<…> Саша со 2-го июля в России, рад и счастлив, что попал, наконец, в родную страну, находится среди соплеменников… Устал от Востока.
С 3-го числа он на даче со своей мамой. Очень доволен моими постройками – особенно библиотекой над баней.
Из дневника А. Чудакова26 июля. Дал маме почитать роман – впервые бóльшую часть – в прошлом году читала только 2 главы.
– Хороший у тебя язык. Сейчас пишут как в газете или будто доклад делают. А у тебя настоящий русский язык, ясный, простой, выразительный. В чеховском духе.
Прямо целую историческую эпоху охватил – как Солженицын.
29 июля, Тампере. Приехал на VI World Congress. <…>
30 июля. Вчера непрерывное общенье с теми, кого не видел 3, 5, 8, 15 лет – Гасановым (живет в Германии), с Леной Краснощековой – живет в Афинах, штат Джорджия, написала книгу о Гончарове, с Андреем Степановым, который там стажировался, Гретой Злобин, Богомоловым, А. Д. Михайловым и Таней [Николаевой], Олей Ревзиной, Мироненко. <…>
20 октября, Истра. Вышел 10-й № «Знамени» с I частью моего романа. Полистал, в журнальном виде читать не стал: текст надоел – или вообще всё. Не то было раньше. Вышедшую статью перечитывал, смотрел, что получилось. Л., напротив, читает: «Твой роман мешает мне работать». «В каждой главе, кроме общего потока жизни, есть еще какой-нибудь идеологический удар. Каждая глава отяжелена идеологической тяжестью. <…> У тебя: несмотря ни на что – жизнь идет, есть замечательные люди, которые живут, помогают друг другу, воспитывают детей, ведут интеллектуальные беседы». <…>
21 октября.<…> Умер Юрка Лейко (20 октября, Вят – 20 марта) – второй из нашей троицы. А еще вчера я хотел подарить ему журнал с романом, где он узнал бы нашу жизнь 50-летней давности. Л. по телефону: «Пока ты писал, уже и читать давать некому»[45]. <…>
26 октября. 24 октября, несмотря на болезнь (тяжелый бронхит, впервые в жизни), был на панихиде по Юрке Лейко. Сказал, что нас было трое: он был Атос. Всем понятно, что это значит. Он был человек долга, человек чести, человек спокойной и холодной храбрости – в наше время, когда этический и политический конформизм стал делом обычным, это встречается не часто.
28 ноября.<…> Сегодня приехал в Кёльн – добирался от Дюссельдорфа с приключениями, но все равно в сто раз легче, чем в Корее, – надписи понятны, обо всем можно спросить.
29 ноября. <…> слушаю радио – любимую свою немецкую эстраду. Вспомнилось:
В Щучьем испуганный Роберт Васильич, наш преподаватель немецкого, через огород прошел к Крысцату, играющему на патефоне трофейные немецкие пластинки: «А вы знаете, что вы играете?» «Мы не понимаем. Марши бодрые такие, с утра хорошо послушать.» Это были нацистские марши, в том числе «Хорст Вессель» – странно, что Крысцат, прошедший войну, этого не знал. <…>
3 декабря. С утра – большой предрождественский концерт – Бах – с изумительными солистами (тенор James Taylor). Передача популярная, дирижер все объяснял. По ассоциации вспомнил концерты 50-х годов в Большом зале и, кажется, в зале Чайковского с истерической ведущей по фамилии Виноградова.
Страна наша ухитрилась устроить себя за последние десятилетия так, что ни от чего на Западе нет беспримесной, чистой радости: увидишь чистые улицы – вспомнишь нашу грязь везде, узришь ухоженные замки – представишь наши разрушенные, заброшенные дворцы с облупившейся штукатуркою, услышишь их церковный хор… И мы б могли! И мы…
5 декабря. Начал главу «Сапожник дядя Дёма Каблучков». Полностью перекроил первоначальный намеченный – скучный – план: вдохновенье, вдохновенье… Для него надо уехать на Филиппины, в Тайланд, в Кёльн…
6 декабря. Самое тяжкое – не твоя собственная смерть, а гибель культуры всей Земли. Неужели может исчезнуть всё, всё – и египетские пирамиды, и Кёльнский собор, и Гегель, и Пушкин, и Моцарт, и Толстой?.. <…>
7 декабря. Вчера читал вторую лекцию «Чехов и массовая литература 80-х годов. Возникновение нового литературного качества». Задавали вопросы, много было русских студентов, обучающихся в Slav. Inst. Присутствовали Володя Порудоминский и Олег Клинг.
Олег за сутки прочел мой роман. <…> Говорил, что это особый жанр – «идиллия», что сюжет движется чередованием «от я» и «от Антона» (то, что не понравилось Роднянской), а то, что нет острого сюжета – в конце ХХ века его никто и не ждет. Композиция глав заменяет сюжет.
По поводу вчерашней записи про смерть. Вдумался: если быть честным до конца, то в гибели всей культуры я все равно сожалею о своей крохотной песчинке в ее здании, которая тоже погибнет.
<…> В библиотеку мне занес «Известия» с обсуждением гимна Володя Порудоминский. <…> В связи с гимном вспомнили Михалковых – и С. В. и Н. С., который забыл весь свой монархизм и хочет, чтобы был старый гимн: видимо, справедливо надеется, что слова в третий раз поручат писать папе!
9 декабря. С Володей Порудоминским по телефону: – Как хорошо, что вы позвонили! Я прочел ваш роман[46] и ни о чем больше говорить не могу. Это – настоящее!
И совсем меня смутил: «Я не знаю, кто еще бы сейчас мог написать такое. Конечно, этот материал, но его преображение! Я не знаю, как это делается. <…> То, что нет острого сюжета – мне не мешает. А какой сюжет в «Детстве» Толстого? Несбывшийся сон? Сюжет – дед и внук, их отношения снаружи и изнутри. А над последними страницами о деде я даже заплакал. Дед – человек без недостатков. Но это и пленяет. Это законченный, цельный образ.
Я: – Мариэтта говорит, что это еще не изображенный раньше тип русского человека.
– Именно. Но теперь он изображен. Очень хорошо про отца. Я знал одного очень талантливого журналиста, работавшего в «Пионерской правде». Однажды были какие-то цензурные сложности с номером – так он заново один сочинил весь номер.
– Включая письма пионеров?
– Включая письма. Ему было все равно, что писать – передовицу, письма, отклики. А есть журналисты, которых когда заставляли писать о сахарной свекле, они должны были полюбить эту сахарную свеклу – иначе не могли.
