Митрополит Евлогий Георгиевский - Путь моей жизни. Воспоминания Митрополита Евлогия(Георгиевского), изложенные по его рассказам Т.Манухиной
После освящения храма я побывал с визитом у французского резидента, который принял меня очень хорошо, — и выехал в Куригу.
Курига — огромное предприятие по добыванию фосфатов, перегноя органических тел: рыб, деревьев, костей животных и проч. Один из директоров М. de Sainte Marie, племянник маршала Лиотэ, относился к русским превосходно. Заводское управление дало нам помещение католической церкви (католикам построили большой костел), и русские устроили там маленькую церковь. Настоятелем я назначил о. Авраамия [221]. Завод дал батюшке квартиру и положил 500 франков ежемесячного пособия, но, дабы эту выдачу провести по книгам, формально зачислил его служащим в заводской конторе.
Встретили меня в Куриге торжественно. Инженеры завода во главе с директором de Sainte Marie стояли на перроне. "Мой дом — ваш дом…" — приветствовал меня директор и повез на своем автомобиле к себе (на пути мы заехали с ним в нашу церковь). Наутро я служил обедню, которую de Sainte Marie выстоял до конца. Потом местная русская колония устроила скромный завтрак, но с изобилием шампанского, которое прислал тот же добрый директор. Его застольная речь отличалась сердечностью. "Прежде русские были наши союзники, теперь они наши братья…" — сказал он. Полились ответные речи, тосты… В конце завтрака de Sainte Marie попросил меня съездить на кладбище: "У одного инженера недавно умерла жена, сделайте доброе дело, помолитесь на ее могиле, это его утешит…" Мы посетили кладбище, а потом директор возил меня по разным учреждениям. Завод настроил прекрасные больницы, школы… Одна школа для русских, другая — для арабчат. Урок в классе арабской школы своеобразное зрелище: в углу, на полу, сидят арабчата, а перед ними стоит мулла и строго-строго кричит на ребятишек.
При прощании de Sainte Marie благоговейно сложил руки и сказал: "Благословите меня, как вы благословляете своих…"
С этим прекрасным человеком мне довелось встретиться еще раз, когда я на обратном пути проезжал через Рабат. Он пригласил меня к обеду, познакомил со своей женою. В эту встречу я был свидетелем трогательного отношения четы de Sainte Marie к памяти о русском прошлом. Они показали мне фотографию Императрицы Марии Феодоровны и маленькое зеркало. "Фотография была подарена моему дяде, служившему в нашем посольстве в Петербурге, в день посещения царской четой французского посла. А зеркало оказало услугу Императрице: она перед ним поправляла прическу. Мы бережно храним эти реликвии…" — сказал хозяин.
Я не ограничился посещением Рабата и Куриги и объехал около десяти городов. Всюду наша эмиграция встречала меня с энтузиазмом и по-русски гостеприимно. Не забуду, как на одной из трапез, уготованных в мою честь, один из присутствующих, отдавший дань доброму вину, приветствовал меня восклицанием: "Дедушка! Приезжай, пожалуйста, опять к нам!.." На него все зашикали, а мне это сказанное от сердца слово было приятно.
Хорошо запомнилась мне поездка в оазис Маракеш.
Я познакомился, на освящении нашего храма в Рабате, с французом-инвалидом (он хромал и носил протезы), заявившим мне, что он православный. Разговорились. В Великую войну он был тяжело ранен и попал в госпиталь, где его соседом по койке оказался русский офицер. Врачи считали ранение француза смертельным и в горячке госпитальной работы на него махнули рукой: ухода за несчастным не было никакого. Русский, сам раненный, стал за ним ухаживать и выходил больного товарища. Благодарность француза русскому другу была столь горяча и глубока, что повлияла на его религиозные убеждения. Он перешел в православие, полагая, что братская любовь по отношению к нему, чужому человеку, иностранцу и католику, есть проявление особого духа православной веры. После войны ему как инвалиду правительство отвело в Маракеше большой кусок земли. Уехать туда, расставшись с русским другом, он не хотел и увез его с собою. Некоторое время они работали вместе, потом русский умер. Француз горько его оплакивал. Над его гробом он воздвиг мавзолей. Когда у него родился сын (он женился на арабке), имя ребенку дали в честь покойного друга: Дмитрий; а когда ребенок умер, его гробик поставили рядом с гробом русского.
Вот у этого-то благодарного француза, столь верного в дружбе, я в Маракеше и побывал. Он привел меня к мавзолею. На гробах его дорогих усопших я с нашим духовенством отслужил Литургию. Трогательное и незабываемое впечатление! Ощущение безбрежной пустыни за полосой оливковых и апельсиновых садов… возгласы песнопения нашей православной Литургии под африканским небом… и сознание, что обедню мы здесь служим благодаря тому, что два чужеземца стали братьями… Что-то в этой картине и в ее смысле напоминало времена первохристианства.
После обедни был завтрак. Жена хозяина дома еще не встала после родов второго ребенка, но пожелала на завтраке присутствовать и, лежа тут же в столовой, распоряжалась слугами, наблюдая за порядком.
Тут же в Маракеше я посетил огромный апельсиновый сад и оливковую рощу члена нашего Епархиального управления и Парижского Приходского совета В.Н.Сенютовича. Отлично поставленное хозяйство. Чудесные дороги, разработанная система орошения…
Миссионерское монашество
Монашество аскетического духа, созерцания, богомыслия, т. е. монашество в чистом виде в эмиграции не удалось. Говорю это с прискорбием, потому что аскетическое монашество — цвет и украшение Церкви, показатель ее жизненности. По нему можно судить о состоянии Церкви. Поначалу я полагал, что эмиграция — почва весьма для монашества благоприятная: люди, претерпевшие жизненное крушение, склонны к отрешенности от мирских привязанностей; под влиянием скорбей, утрат, семейного развала, разбитых планов и надежд, лишений (подчас до бедности) создается психология оторванности от жизни. В эмигрантской среде эта психология была распространена, она давала основание надеяться, что в нашем рассеянии могут возникнуть обители, которые привлекут к себе множество одиноких душ, взыскующих духовного, иноческого подвига. Особенно, признаюсь, надеялся я на наших соотечественниц. Мне вспоминался Холм, женские монастыри моей епархии, процветавшее в них монашество… Хотелось, чтобы и в зарубежье создались какие-нибудь образцовые обители, где бы не по книгам, а на живом примере, под руководством опытных настоятельниц могли бы учиться монашескому подвизанию женские души, готовые всецело отдать себя служению Богу и ближнему. Ни одной такой обители в моей Западноевропейской епархии не создалось. Мне не удалось выписать опытной игуменьи, не удалось найти среди эмигранток те души, от которых можно было ожидать, что они впоследствии сделались бы сподвижницами игуменьи-основательницы. Беспочвенность эмигрантского существования создавала психологию отрешенности, но в ней не чувствовалось твердого основания, готовности на сознательный подвиг. Многие приходили и говорили мне о своем желании принять постриг, но к иночеству они относились эмоционально, по-дилетантски представляя себе его задачи, — обдуманной идеологии у них не было. Разочарованный в своих ожиданиях, я решил принять монашество в эмиграции в форме "монашества в миру", осуществляющего "социальное христианство", миссионерское по своей цели, — поставившее себе задачей христианизацию мирской жизни. Это разновидность того же монашества, суть же его та же. Католики давно уже усвоили эту форму служения ближнему: монахи и монахини обслуживают больницы, приюты, богадельни, работают в школах, тюрьмах, организуют общежития, детские колонии… Наши могли бы пойти таким же путем.
