Моисей Кроль - Страницы моей жизни
Это заявление заставило меня еще глубже почувствовать, какое трагическое противоречие существует между убеждением социалиста, что всякое лишение жизни человека есть страшная вещь, и его признанием не только допустимости, но и необходимости политического террора. И меня не раз тревожили сомнения, не ошибаемся ли мы, социалисты, приемлющие политический террор, – не идем ли мы на такой компромисс с совестью, который с социалистической точки зрения и даже вообще с человеческой точки зрения никак не может быть оправдан. Кроме того, я находил, что в заявлении Кибальчича есть какая-то недоговоренность. То ли он сам свою мысль недостаточно развил, то ли стенографический отчет о процессе народовольцев, участвовавших в убийстве царя Александра II, исказил мысль Кибальчича. Так, например, из заявления Кибальчича не видно, во имя чего он пошел на террористический акт, а между тем для нравственной оценки такого акта самым важным элементом является мотив, по которому данное лицо пошло на такое преступление, как убийство.
Мы знали хорошо этот мотив. Русские социалисты добивались свободы для русского народа, они хотели его видеть просвещенным и счастливым, самодержавный же царский режим всей мощью своей власти и всеми мерами насилия преследовал социалистов и угнетал народ. И вот во имя блага народа, во имя его освобождения от тяготевшего над ним экономического и политического гнета эти гонимые и преследуемые властью социалисты были вынуждены перейти от мирной пропаганды своих благородных идей к актам насилия – к террору.
Таким образом, вопрос о нравственной допустимости политических убийств мог и должен был разрешен не иначе, как в тесной связи с другим вопросом: во имя чего лицо, совершившее это убийство, пошло на это преступление. Если мотивы преступления были возвышенные, суд мог вынести убийце оправдательный приговор, не потому, конечно, что «цель оправдывает средства», нет, лишение человека жизни при всех условиях остается страшной вещью, а потому, что есть еще более страшные вещи, – это тирания, это режим безграничного насилия, который порабощает и калечит целый народ. И если кто-нибудь во имя блага этого несчастного народа решается убить тирана или деспота, то суд, и в особенности суд присяжных, может по соображениям высшей общественной морали вынести убийце оправдательный приговор, нисколько при этом не умаляя огромного значения заповеди «не убий», ставшей нерушимой нормой уголовных кодексов всех цивилизованных народов.
Такие рассуждения успокаивали мою встревоженную совесть.
Этот же критерий мною руководил, когда я взял на себя защиту Брута. Я прежде всего постарался выяснить для себя самого, насколько диктаторские стремления Юлия Цезаря, по Шекспиру конечно, действительно представляли собою большую опасность для свободы и благополучия римского народа и насколько Брут, убивая Юлия Цезаря, верил, имел основания надеяться, что со смертью его бывшего друга, ставшего врагом народа, эта грозная опасность им устраняется. Решив оба вопроса в положительном смысле, я уже без колебаний выступил в защиту Брута. Приблизительно в таком же духе была и защитительная речь Ротта.
Брут был оправдан, хотя в голосовании приговора принимали участие люди самых разнообразных политических взглядов и настроений и весьма различного интеллектуального и морального уровня.
И еще в одном литературном суде я принял участие в Харбине. На этот раз судили не отдельного героя или героиню художественного произведения, а целую категорию людей, ту еврейскую интеллигенцию, которая порывала с еврейской традицией, уходила от своего народа и устраивала свою жизнь по-новому, часто даже прекращала всякую связь с той средой, из недр которой она вышла.
Этого весьма своеобразного преступника посадили на скамью подсудимых харбинские сионисты, имея при этом определенно в виду скомпрометировать сионистскую еврейскую интеллигенцию – доказать, что евреи-интеллигенты, не принявшие сионистического идеала, не выполняют своего священного долга по отношению к своему народу.
Как известно, несионистическая еврейская интеллигенция представляла собою весьма разнородную смесь. Были евреи-интеллигенты, которые сознательно уходили от своего народа, они высмеивали его традиции и нравы и считали его крайне отсталым народом, с которым у них, интеллигентов, приобщившихся к «европейской культуре», ничего общего нет. Это были ассимиляторы-экстремисты. Были также интеллигенты-евреи (они себя считали интеллигентами), которые стыдились своего еврейства и всячески старались скрывать свое происхождение. Были также и такие евреи-интеллигенты, которые родились и выросли вне черты оседлости в чисто русских городах. Не дыша воздухом черты оседлости, не зная своего народа, не видя его горя и мук физических и моральных, эти интеллигенты просто не чувствовали никакой связи с евреями. Наконец, были евреи-интеллигенты, которые, приобщившись к русской культуре, глубоко чувствовали трагедию, которую евреи переживали в России, еврейское бесправие, гонения, которым их соплеменники подвергались, заставляли их сильно страдать, но они знали, что все остальные народы, населяющие Россию, тоже стонут под гнетом самодержавного режима, лишающего их возможности строить свою жизнь по своему желанию и развивать свободно заложенные в них духовные силы.
Лучшие русские люди издавна уже вели самостоятельную борьбу с этим деспотическом режимом, они объединялись в революционные партии и боролись против царского абсолютизма не на жизнь, а на смерть. И многие евреи-интеллигенты вступали в ряды этих революционных партий и мужественно шли на каторгу, на виселицу в надежде, что раньше или позже самодержавный режим рухнет и над Россией взойдет солнце свободы, которое будет светить одинаково для всех без исключения, и для евреев, и для русских, и для всех прочих народностей, населяющих эту великую страну. Эти еврейские интеллигенты считали, что для русских евреев их родина – Россия, и что поэтому благополучие этой страны им должно быть так же дорого, как и русским. Однако волею обстоятельств такие евреи-интеллигенты, борцы за светлое будущее России, бывали часто вынуждены уходить от своего народа. Отдавшись революционной борьбе, они не имели возможности участвовать в повседневной жизни своих собратьев – помогать им в нужде, поддерживать в них бодрость во дни их скорби, нести им свет культуры и просвещения.
Само собою разумеется, что смешивать все перечисленные категории еврейской интеллигенции, подводить их под одну мерку нельзя было. Я бы, например, первых двух категорий еврейской интеллигенции и не взялся бы защищать. Да и судя по объявлению, предъявленному этому коллективному преступнику, на скамью подсудимых была посажена именно последняя категория еврейской интеллигенции. И ей вменялось в вину, что она весь жар своей души, всю свою энергию отдает «чужому», не еврейскому делу, в «то время как на своей родной ниве» такая огромная нужда в интеллигентных силах, в просвещенных учителях жизни.
