Робин Коллингвуд - Идея истории
Мы видим, что в рамках методологии Коллингвуд стоит на позициях рационализма и безоговорочного признания научного статуса истории. История после долгих веков презрения со стороны людей науки наконец-то усвоила методологические предписания Бэкона и Декарта и в этом отношении стала вровень с естествознанием! Это основная мысль «Эпилегомен»: свершилась «бэконовская революция», и история стала наукой.
В своих методологических размышлениях Коллингвуд отнюдь не одинок, примерно так думали многие передовые историки его поколения, например Марк Блок, который был тремя годами старше и выражал то же самое историческое сознание, боровшееся с окаменелыми предрассудками позитивизма. Вот как Блок критикует «теорию пассивности», против которой возражал еще Брэдли и критика которой составляет основное содержание параграфа «Исторические данные» в «Идее истории». Он пишет: «Знаменитая формула старика Ранке гласит: задача историка всего лишь описывать события, „как они происходили“... В ней можно скромно вычитать всего-навсего совет быть честным — таков, несомненно, смысл, вложенный в нее Ранке. Но также — совет быть пассивным»[188]. «Всегда вначале — пытливый дух. Ни в одной науке пассивное наблюдение не было плодотворным. Если допустить, впрочем, что оно вообще возможно»[189] (это и отрицает Коллингвуд, ссылаясь на бэконовский принцип активности исследования).
Развивая ту же самую мысль, этот выдающийся медиевист продолжает: «При нашей неизбежной подчиненности прошлому мы пользуемся по крайней мере одной льготой: хотя мы обречены знакомиться с ним лишь по его следам, нам все же удается узнать о нем значительно больше, чем ему угодно было нам открыть. Если браться за дело с умом, это великая победа понимания над данностью»[190].
«Победа понимания на данностью» — лучшего резюме для учения Коллингвуда о научной историографии в отличие от компилятивной не придумаешь. Вообще критика компилятивной историографии составляет наиболее ценный, на наш взгляд, момент философии истории Коллингвуда и к тому же, насколько мы знаем, уникальный в литературе буржуазного историзма. Для диалектико-материалистической теории познания принципиальное отстаивание активности научного мышления в процессе исследования всегда было одним из фундаментальных положений, но в атмосфере позитивизма с его примитивно-сенсуалистическим пониманием данности, эмпирии акцент на творческой самодеятельности субъекта вполне оправдан.
И все же, несмотря на ряд плодотворных предписаний, методологическая доктрина Коллингвуда неполна, а в сочетании с его идеалистической метафизикой способна даже отрицательно влиять на практику исторического мышления. Во-первых, его методология явным образом сконцентрирована на выявлении индивидуального агента исторического действия. Хотя во многих случаях это действительно очень важно, но в общем задача исторической науки гораздо шире и сложней. И нельзя даже сказать, что Коллингвуд этого не учитывал: мы уже приводили цитату из его книги, где говорится о необходимости исследовать процесс социального изменения в противоположность поверхностному событийному повествованию, принятому в традиционной политической историографии. В «Идее истории» он порицает Гегеля за то, что тот, преодолев в теории этот поверхностный способ рассмотрения исторического процесса, на практике, в лекциях по философии истории, сбился на проторенный путь односторонней политической историографии.
Во-вторых, подчеркивание познавательной активности субъекта очень легко может перерасти в субъективизм интерпретации, если не соединяется органически с материалистической теорией отражения. И действительно, как отмечает с должным пиететом по отношению к учителю проф. Ричмонд, Коллингвуд иногда под видом объективного повествования смешивал факты со своими домыслами, что резче всего проявилось в совершенно произвольной интерпретации легенды о короле Артуре[191]. Конечная причина этого — идеалистический априоризм метафизики истории Коллингвуда, явно не согласующейся с подчеркиванием методологической общности истории и естествознания. Иначе говоря, методологическая доктрина Коллингвуда требует совершенно иной философско-гносеологической основы, чем идеалистический постулат «автономии истории».
Но как бы ни оценивать с современной точки зрения работы Коллингвуда по древней истории Британии, есть одна область исторического исследования, в которой его книги не устарели и по сей день. Это история идей. Здесь он был — без преувеличения — настоящим мастером. Его умение сжато, связно, ясно и впечатляюще выразить смысл идеи, проследить этапы ее развития в хаосе хронологической последовательности различных точек зрения, несомненно, бросится в глаза читателю. Разумеется, в науке ничего нельзя принимать на веру, и многие его построения требуют проверки и критики, но они, как правило, глубоки, интересны и способны пробуждать мысль.
Приведем пример из одной его книги, о которой мы еще не говорили. Есть давняя историко-философская проблема: Аристотель подверг критике платоновскую теорию идей, или «форм», но в то же время известно, что его критика повторяет ту, которая содержится в платоновском диалоге «Парменид», а кроме того, известно, что Аристотель в общем теорию идей Платона разделял, а не отвергал. Как совместить эти, казалось бы, абсолютно противоречащие друг другу данные? В учебниках по истории философии данная проблема чаще всего решается простым и весьма распространенным способом: сообщают только о критике Платона Аристотелем и умалчивают обо всем остальном, что этому противоречит и, следовательно, требует объяснения.
Коллингвуд по крайней мере предлагает объяснение, которое, если и не рассеивает всех сомнений, то во всяком случае выглядит как вполне обоснованная гипотеза: критика Аристотеля преследовала цель улучшить теорию идей Платона в том, что касалось соотношения между вечными формами вещей и верховным принципом мира. В итоге появилась концепция «неподвижного перводвигателя». «Платон в „Тимее“ представляет бога благодаря творческому акту его воли как действующую причину природы, а формы ввиду их статического совершенства — как ее целевую причину; Аристотель, отождествляя бога с формами, приходит к одному единственному двигателю со специфической самодовлеющей активностью самопознания... мыслящего эти формы как категории собственного мышления и, поскольку эта деятельность высочайшая и лучшая из всех возможных, вызывающего во всей природе желание ее и влечение — „низус“ — к воспроизведению ее в разной степени и соответственно наивысшим потенциям каждой вещи»[192]. Для нас важен, конечно, не бог и прочие аксессуары «философской веры», интересен анализ развития идей в истории философии, преемственность традиции и одновременно изменения в ее лоне, изменения, которые, накапливаясь, приводят к возникновению нового, резко отличающегося от предшествующего, но вместе с тем выношенного и взращенного временем.
