Орест Высотский - Николай Гумилев глазами сына
158
Эти же строки из неизвестного письма Гумилева цитируются в воспоминаниях Н. Оцупа и Г. Иванова.
159
Чтение стихов поэтов — участников кружка «Арзамас» — происходило в зале Тенишевского училища (того самого, где учились Мандельштам и Набоков и преподавал Владимир Гиппиус) 13 мая 1918 г., т. е. через несколько дней после возвращения Гумилева в Петроград после годичного пребывания за границей, во Франции и в Англии. Сологуб, Пяст и Ахматова отказались от участия из-за чтения «Двенадцати». Блок на этом «утреннике» читал свои «Скифы» и несколько стихотворений.
За десять лет до публикации настоящих воспоминаний Страховским была опубликована в «Возрождении» (1951. № 16) статья «Рыцарь без страха и упрека (Памяти Н. С. Гумилева)». Начало этой статьи — мемуарное, причем эти воспоминания перенесены почти слово в слово в позднейшую статью 1961 г., которую мы приводим в настоящем издании. Единственное существенное отличие между двумя статьями — в датировке «утренника» в Тенишевском училище. В более ранней статье Страховский отнес это событие к апрелю 1918 г., в более поздней — к маю.
Отношение Гумилева к Блоку заметно позитивнее, терпимее, ближе к большему приятию и широте. Блок загипнотизировал целое поколение. Несомненно, что это «всеобщее» преклонение повлияло и на отношение Гумилева к Блоку. «А вот мы втроем, — вспоминала А. Ахматова, — (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 года) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме)… Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: „Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев“».
Как вспоминает К. Чуковский, статья Блока «Без божества, без вдохновенья», направленная против акмеизма, явилась результатом его споров с Гумилевым. «Статья вышла, — пишет Чуковский, — излишне язвительной». В одних воспоминаниях встретился нам некий прямой вопрос, заданный Гумилеву о его отношении к Блоку: «А что бы вы делали, если бы перед вами был живой Лермонтов?» Подобное же сопоставление находим в рецензии Гумилева на сборник стихотворений Вяч. Иванова: «Неизмеримая пропасть отделяет его от поэтов линий и красок, Пушкина или Брюсова, Лермонтова или Блока. Их поэзия — это озеро, отражающее в себе небо…» (Собр. соч. Т. 4. С. 266). Разумеется, эта оценка целиком зависит от своего времени, когда имя Брюсова — не одним только Гумилевым — могло быть поставлено рядом с именем Пушкина. Единственную несколько двусмысленную в устах Гумилева оценку находим в его рецензии на «Антологию», выпущенную издательством «Мусагет» в 1911 г.: «Александр Блок является в полном расцвете своего таланта: достойно Байрона его царственное безумие, влитое в полнозвучный стих». Сопоставление Блока с Лермонтовым встречается также и в рецензии Гумилева на «Ночные часы»: «Перед А. Блоком стоят два сфинкса… Первый некрасовский, второй — лермонтовский. И часто, очень часто Блок показывает нам их слитых в одно… Невозможно? Но разве не Лермонтов написал „Песню про купца Калашникова“?» И далее: «В чисто лирических стихах и признаниях у Блока — лермонтовское спокойствие и грусть…» В этой же рецензии Блок назван «чудотворцем русского стиха».
В 1912 г. Гумилевым написана еще одна рецензия о Блоке — на его «Собрание стихотворений в трех книгах». Как и во всех гумилевских высказываниях о Блоке, здесь также чувствуется пафос справедливости. В соответствии с этой рецензией Блок «обладает чисто пушкинской способностью в минутном давать почувствовать вечное, за каждым случайным образом — показать тень гения, блюдущего его судьбу».
160
Вошло в книгу Ходасевича «Некрополь». Впервые этот очерк под заголовком «О Блоке и Гумилеве» был напечатан в парижской газете «Дни» (1926. № 1069). Окончание этого очерка было напечатано через несколько дней — в воскресном номере 8 августа. В 1926 г. Ходасевич печатался в «Днях» довольно часто — нам известно девять его публикаций. Очерк был приурочен к пятилетию со дня смерти Блока и Гумилева. Текст в настоящем издании (с небольшими сокращениями) печатается по «Некрополю» Ходасевича, однако разница между газетным и книжным вариантами этих воспоминаний такова, что речь здесь идет более чем просто о «разночтениях». В последнем варианте оказались выпущены целые абзацы. Вот некоторые из этих опущенных в последнем издании строк:
«До ноября 1920 года я мало бывал в Петербурге. Они оба редко бывали в Москве. Но в конце 1920 года я переселился в Петербург. После Москвы, превратившейся в советскую столицу, с большевицко-административным духом, с повальною службою всех писателей, с вечным вторжением Кремля в литературную жизнь, Петербург, сохранивший гораздо больше достоинства, показался мне раем. Здесь еще писали и говорили о литературе. В Москве уже нечего было делать, как только служить».
«…Гумилев был порой даже блестящ. Не меньше, а больше Брюсова, притом неизмеримо благородней и бескорыстней любил он поэзию. В суждениях он старался быть беспристрастным, это встречается не так часто».
«Здесь в эмиграции мне несколько раз доводилось читать и слышать о Гумилеве безвкусное слово „рыцарь-поэт“. Те, кто не знал Гумилева, любят в таком духе выражаться о его смерти. Это, конечно, вздор и — говоря по-модному — лубок. Рыцари умирают в борьбе, в ярости боя. В смерти же Гумилева — другой, совсем иного порядка трагизм, менее „казистый“, но гораздо более страшный. Гумилев умер (я не нахожу других слов) подобно тем, что зовутся „маленькими героями“. Есть рассказы о маленьких барабанщиках, которые попадают в плен — и их убивают за то, что они не хотят выдать своих. Есть рассказ о Маттео Фальконе. Вот где надо искать аналогий со смертью Гумилева. Конечно, он не любил большевиков. Но даже они не могли поставить ему в вину ничего, кроме „стилистической отделки“ каких-то прокламаций, не им даже писанных. Его убили ради наслаждения убийством вообще, еще — ради удовольствия убить поэта, еще — „для острастки“, в порядке чистого террора, так сказать. И соответственно этому Гумилев пал не жертвою политической борьбы, но „в порядке“ чистого, отвлеченного героизма, ради того, чтоб „не дрогнуть глазом“, не выказать страх и слабость перед теми, кого он гораздо более презирал, нежели ненавидел. Политическим борцом он не был. От этого его героизм и жертва, им принесенная, — не меньше, а больше».
«Гумилев любил жест и позу. Мне казалось, что и в этом он юношески подражает Брюсову. Но смысл этого жеста, смысл его позы был изысканнее, чем у Брюсова. Подобно Брюсову, он любил всяческую официальность и представительство, но это выходило у него несравненно простодушнее и бескорыстнее. Он весело и невинно радовался почетному званию „синдика“ в воссозданном им „Цехе Поэтов“ и самодержавствовал в нем — без грубого начальствования. Как всякий ребенок, он больше всего любил быть взрослым. Подражая порокам взрослых, он оставался собою».
