Михаил Гершензон - Избранное. Молодая Россия
В этих стихах Печерин рассказывал историю своей жизни.
Non! sa chaleur n’est pas toute glace!
De souvenir je le sens tressaillir…
Demoutier[417]
Не погиб я средь крушенья,
Не пришел еще мой час!
И средь бурного волненья
Мой светильник не погас!
И подчас, как молньи, блещут
Мысли юности моей,
И в груди моей трепещут
Вдохновенья прежних дней.
Чудится: плывут в эфире
Звуки песней удалых,
И волшебница на лире
Мне поет о снах златых.
Рано, рано с утренней зарею
Вышел я из хижины родной,
И зеленый лес передо мною
Расцветал весеннею красой.
На ветвях алмазами сверкали
Капли крупные росы ночной,
Дикие цветы благоухали
В пышном лоне зелени густой.
На сосне, сосне высокой
Птичка дивная сидит,
И ее живое око
Прямо в небеса глядит.
Встрепенулась и запела,
И весь лес безмолвен стал;
Птичка пела, пела, пела,
А я слушал и молчал.
Заливалась, разливалась,
Будто соловей, она,
И мне песнь ее казалась
Грустью тайною полна.
Райская была то птица
И о рае песнь вела,
И туда меня певица
И манила и звала:
«Вечным солнцем там сияет
Правды незакатный свет!
Там любовь не умирает,
И разлуки вовсе нет!
О, дух, жаждою томимый,
Там тебя блаженство ждет!
Там струей неутомимой
Истины поток течет.
Там под небом вечно чистым
Будешь птичкою парить,
Как пчела, из роз душистых
Сладкий мед ты будешь пить!
Что тебе страна родная
Меж туманов и снегов?
Там – свобода золотая,
Жизнь эфирная духов!»[418]
Птичка пела, пела, пела,
А я слушал – и мечтал!
Быстро жизнь моя летела;
Дни прошли – и я не знал.
И красуется, как прежде, в пышной
Зелени густой, могучий лес;
Но певицы дивной уж не слышно
И навеки след ее исчез.
Время хладною рукой сорвало
Юности венок с главы моей:
Все померкло – сердце перестало
Верить сладким песням вешних дней…
Бесприютным сиротою
Я у хижины родной
Постучался в дверь клюкою —
Мне ответил глас чужой:
«Кто ты. Санник? из какого края?
Где твой Бог? и где твоя семья?..
Или, может быть, судьбина злая
На изгнанье обрекла тебя?
Есть народная святыня!
Есть заветный кров родной!
И семейство, как твердыня,
Нас хранит в године злой.
Неужель на белом свете
Некому тебя обнять,
Приютить, пригреть на сердце
И тебе «люблю» сказать?»
Ах! поверь: и мне не чужды были
Ласки матери родной!
И друзья мне счастие сулили,
И звезда светила предо мной!
Но я слышал глас Красы незримой;
Этот глас меня очаровал:
Я отца, и мать, и край родимый —
Все на жертву Ей отдал!
Где ты? Где, Краса небесная?
Где? в какой стране тебя найду?
За горами ль за высокими?
За морями ль за широкими?
Всюду за тобой пойду!
Предо мной везде
Она мелькала
И манила за собой;
Я за ней – она вдруг исчезала,
Будто призрак в тьме ночной.
И теперь бездомным сиротою
По миру один брожу,
Сладкого везде ищу покою —
И нигде не нахожу.
Аксаков немедленно напечатал и это письмо, и стихотворение[419], предпослав им горячо написанную передовую статью. «Мы не знаем, писал он, – найдется ли в России человек, которому глубокая скорбь этих искренних, сердечных, ароматических стихов не выворотила бы всего сердца! Это брат наш скорбит и страдает, это родная нам душа бьется, как птица в клетке, изнывает, гибнет и стонет! Он наш, наш, наш – даже под латинским фроком![420] – он имеет полное право на наше участие и сострадание! Неужели нет для него возврата? Ужели поздно, поздно?.. Русь простит заблуждения, которых повод так чист и возвышен, она оценит страстную, бескорыстную жажду истины, она с любовью раскроет и примет в объятия своего заблудшего сына!»
Появление этих стихов в газете Аксакова доставило Печерину неожиданную радость получить письмо от Никитенко. Еще несколько раньше (в апреле) началась его переписка с Поярковым. С этих пор сношения с Россией становятся для Печерина главным жизненным интересом. Он был, разумеется, далек от мысли о возвращении в Россию: что он мог бы там делать? Да он и вообще уже не думал об остальных своих днях.
XVIII
1865–1875
После смерти Печерина в библиотеку Московского университета поступило, чрез русского генерального консула в Лондоне, несколько ящиков с его книгами и старая кожаная папка с бумагами. Здесь оказались рукописные подлинники нескольких его стихотворений, как юношеских, 30-х годов, так и позднейших, 1864—76 гг. Кроме того, здесь находятся 23 письма к Печерину Пояркова и 9 – Никитенко. Эти письма любопытны и биографическими подробностями, содержащимися в них, и указаниями на то, чем интересовался Печерин в последний период своей жизни.
Письма Пояркова обнимают время с апреля 1865 года по июнь 1873, когда, вероятно, Поярков умер. Первые письма полны подробностей о здоровье отца Печерина, жившего в Одессе, где служил в это время и Поярков. Матери Печерина, очевидно, уже не было в живых; но она была жива еще в январе 1857 г. Старик имел в Одессе собственный дом, очень ветхий, в котором жил уже лет тридцать; наш Печерин, оказывается, также когда-то был в Одессе, – может быть, по возвращении из Берлина. У старика одна нога была контужена, и он почти не двигался. Изредка он приписывает две-три строки в письме Пояркова, вроде следующих: «Милей друг Володя я болен нагою мались за меня Богу даю тебе мое благославление атец твой Сергей Печерин». При нем находился старый слуга Никифор, без сомнения, крепостной, в студенческие годы живший при молодом Печерине в Петербурге; после смерти старика, случившейся 18 августа 1866 года, Поярков поместил Никифора в городскую богадельню. Мы узнаем также, что Печерин хорошо знал Киев и Подольскую губернию; Поярков, может быть по его просьбе, сообщает ему о судьбе различных его родственников за истекшую четверть века и пр. Вообще эти письма до некоторой степени проливают свет на семейную обстановку Печерина. Так, прося его о присылке автобиографических сведений, Поярков прибавляет: «Все усилия мои пополнить скудные мои сведения о вашем прошлом словесными беседами с дедушкою (то есть отцом Печерина) не привели ни к какому результату, так как старик не только не знал, но и не подозревал значения и сущности той среды, в которую вы были поставлены воспитанием и выбор которой, сколько можно догадываться, шел вразрез намерениям вашего батюшки». В другой раз он пишет (в июле 1867 г.): «Я медлил ответом на последнее ваше письмо… Я и теперь затрудняюсь отвечать на ваше письмо, потому что вполне понимаю, какие тяжелые чувства бужу в вашем воспоминании о детской обстановке. Мне тем труднее взяться за это, потому что придется сознаться, что и конец был продолжением начала. Чтобы слова мои не показались неправдою, прилагаю при сем случайно уцелевшую у меня из груды подобных записок последних годов. Я вполне понимал главную причину оставления вами России. Картина обстановки вашей в домашнем быту так наглядна, что не только вы бы не примирились с нею до сих пор, но даже для нас было более нежели тяжело, – для нас, где в большей части окружающее того же колорита».
