Тамара Петкевич - Жизнь - сапожок непарный : Воспоминания
Княж-Погост… Я должна была, не могла еще раз не ступить на землю, укрывшую Колюшку.
Кира вела меня по пыльной дороге к своему дому. Справа, в полутора километрах от поселка, находилось кладбище. Колика могила. Я явственно почувствовала возникшее натяжение между собой и этой точкой на Земле… „Сила“ требовала меня туда сейчас же. И я хотела быть там, в тот же момент, но была ночь и тьма.
Стены Кириной комнаты в двухквартирном домике были увешаны фотографиями Ванды. В углу — старенькое пианино. Шкаф. Коробки одна на другой до самого потолка. Возле штепселя за проводкой прикреплен листок с начертанными рукой Ванды „Наказами самой себе“: „I. Воспитание воли. 2. Ежедневная гимнастика…“ Было еще и третье, и четвертое. Споткнулась о первые два пункта, перехватило горло, и я не смогла читать дальше. Изувеченная судьба, не вызвавшая у окружающих сочувствия. Как все в жизни — строго и жестко.
На кухонном столе у Киры стояла батарея трехлитровых банок с маринованными огурцами, помидорами и соками, все, что бывало в сельпо и райпищеторгах отдаленных уголков страны. Обездоленная дочь моей давней приятельницы, накупив все это, хотела встретить меня „по-царски“.
Идя на кладбище, я взяла с собой привезенную голубую масляную краску для ограды, гвозди, молоток, чтобы подбить доски, поправить скамеечку… Сейчас, недалеко от входа, слева. Еще несколько метров. Вот…
Все здесь было починено, прибито. Кем? Как? Только крест покосился.
Внутри ограды я насчитала пятнадцать небольших проросших сосен.
Сухие потрескавшиеся доски ограды ненасытно поглощали в себя масляную краску. Было тихо. Дымно.
Я ждала. Должно было прийти либо чувство нестерпимой боли, либо успокоения… Не. приходило ни то, ни другое. Я стояла у какого-то порога. За ним — заслон толщиной в двадцатидвухлетнее отсутствие.
Все перебрала в памяти: Колюшкину лучащуюся доброту, истовость, артистизм, любовь, посетившую две наши жизни. Долго пробыла там. Несколько часов. Прошлое со мной не заговорило. Отступилось. Не приняло меня. Колюшка на меня сердился, что живу без него. Так же, как, по искреннему убеждению Киры, могла бы сердиться Ванда, если бы она осталась в Питере. Наивно? Глупо? А может, и не слишком.
Тем, что на земле существовала Колюшкина могила, я была обязана стальноглазому надзирателю ЦОЛПа. Помнила его всегда. Сердцем. Хотела найти его или хотя бы узнать его адрес. Пошла в поселок: вдруг?! Спрашивала в каждом доме:
— Не помните? Был такой!.. — Описывала, какой именно.
— Как будто знаю, — ответил наконец кто-то. — Он долго здесь потом сапожничал. Уехал куда-то на Украину, что ли. А как его имя?
— Имя? Не знаю! Это не принято было знать. Старший надзиратель Сергеев!
Пошла к месту, где когда-то располагался ЦОЛП. Вышек не было. Заборы свалены. Лишь пустующая вахта обозначала границы бывшего квадрата зоны. Рядом с полуразвалившимися почерневшими бараками, наполовину ушедшими в землю, были построены новые коттеджи. Между постройками и остатками бараков бродили свиньи и квохтали куры. Похожая на бред уродливая бестолочь жизни.
Я поймала себя на немилосердном воспоминании о том, что здесь, за проволокой, когда-то находился „мозговой центр“. Здесь исхаживали тропинки значительные и прекрасные люди: Александр Осипович, Кагнер, Шварц, Финк, Белоненко, Шустов, Контарович. Тот трагический материк затонул. Всплыл этот, не осознавший своего убожества, недоброты и грязи.
К Кириному дому брела через поселок.
Облокотившись о низкий забор, у ветхого дома стояла сухонькая женщина. Чем-то ее лицо показалось знакомым. Я задержалась:
— Здравствуйте!
— Здравствуйте, Тамара! — ответила она тусклым, равнодушным тоном.
В старой женщине я узнала когда-то привлекательную кавежединку Веру Бусыгину.
— На могилу к Коле приехали? — Она спросила это так, словно видела меня не двадцать два года спустя, а неделю назад, как обычно приезжавшую на кладбище из Микуни.
И вот тут открылись все шлюзы. Я проломилась наконец к чувствам, к которым с такой тоской рвалась. Прошлое подцепило и потащило меня, начало втягивать, всасывать в себя.
Но в прошлом не оказалось добрых зеркал, не было отражений зенита чувств. Зеркала гримасничали и пугали.
Раскрутившаяся энергия, до которой я посмела дотронуться, возжелав выручить у прошлого отрадные воспоминания и успокоение, стала бить наотмашь, требуя, чтоб я посторонилась, если хочу уцелеть. Эта энергия била, казалось, только по мне, не касаясь Веры Бусыгиной. Я упрямилась. Все еще расспрашивала старую знакомую.
— Муха? Жива, — отвечала Вера. — Ш.? Он повесился. Броня? Та отравилась. И. М.? Он в Нальчике. Хорошо устроен. Кто-кто? А-а, нет, она умерла еще десять лет назад…
Казалось, что никакое сопротивление натиску мстительных сил меня не спасет, что ни за что не вынесу их агрессивного нападения, если немедленно не сяду в поезд и не уеду отсюда.
У Киры меня ожидало семь-восемь оставшихся здесь „бывших“. Среди них и добрый человек Анатолий Куценко, который все укрепил и поправил на Колюшкиной могиле.
Билетов на Ленинград не было. Но Север гнал от себя. Я попросила взять плацкарту на Москву.
Колюшки на Севере — „не было“.
Он снился мне редко. Раз пять-семь за все годы. В последний раз пришел очень подавленный и внятно, размеренно сказал: „Теперь я должен уйти навсегда!“ И я во сне поняла, что он действительно уходит лишь сейчас, и теперь действительно навсегда. Я только не знала, куда, хотя понимала, что это — неотменимо и что за пределами смерти все движется, изменяется тоже по еще более строгому и неумолимому закону.
Многим из нас не однажды задавали вопрос: „Как вы смогли все это пережить?“ Хелла как-то исчерпывающе на это ответила: „А кто вам сказал, что мы это пережили?“ И все же: как? Жили на земле в тоске по земному, стремясь к недостижимому — божественному. Пытались, пробовали додумать до конца все, что хлебнули, хотя самим так нелегко уяснить свой опыт.
Эта исповедь только попытка понять и ответить на этот же вопрос: „Как смогли?“
В одном из писем Александр Осипович коснулся в этом плане чего-то чрезвычайно важного. И дело не в том, что письмо адресовано мне, а в том, что вообще может быть сказано одним человеком другому:
„..Я никогда не боялся тебя потерять, потому что в нашей совместности я всегда чувствовал особый мир. Ну что значит любое биографическое явление, любое биографическое событие, пусть даже совсем значительное, довлеющее, неоспоримой глубины и красоты, безгранично волнующее и длящееся, когда ему противопоставляется… человеческая и творческая несоизмеримость наша, и только наша с тобой, Тамарочка. В этой неразрывности всегдашняя победа, простор, свет, освобожденность, единственность друг для друга наперекор любой биографии, которая не подчиняет ни тебя, ни меня, как бы значительна она ни была…“
