Андрей Трубецкой - Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.)
Вот, значит, как кончил Дорон. Ну, что ж, еще дешево отделался, заслужив свое... Ну и гадюшник же была эта Госбезопасность! Что за типы там сотрудничали! Ну, а что касается Шейнина... Его портрет написал Ю-Домбровский в «Факультете ненужных вещей» под фамилией Штерна Романа Яковлевича: «А человек он хоть и умнейший, но подлейший», — говорит о нем одна из героинь романа. Не думаю, чтобы это был художественный вымысел.
38
Много лет спустя, обедая в диетической столовой в Петроверигском переулке, что против нашего института, я оказался за одним столом с рыжим молодым человеком. Он был, что называется, с дамой, хотя это слово мало подходило к невероятно раскрашенной и крикливо одетой особе. Мне он напомнил Сарылова, а стиль его сотрапезницы это подтверждал. Я спросил, а он удивленно подтвердил, что, да, он Сарылов. На вопрос, кто я и откуда его знаю, я ответил, что мы вместе встречали Новый 1950-й год. Он некоторое время соображал, вспоминая, затем, когда я назвал себя, воскликнул: «Вот бы не узнал!» Начали вспоминать. Сарылов рассказал, что через год после первого следствия, его вызвали из лагеря на переследствие: в их деле открылось что-то новое, и что Якулов, глава их группы, наговорил такого, такого (тут Сарылов закатывал глаза), что он думал, что пришел конец. Теперь вся компания реабилитирована и живет прежней жизнью, а внешность спутницы это подтверждала. На том и расстались.
39
В одном из апрельских номеров «Собеседника» за 1990 год рассказано о А.П.Улановском в публикации под заголовком. «Первый советский шпион» следующее: «Александр Петрович Улановский — он же Алекс, Ульрих, Вальтер и т.д. — легендарный советский разведчик... До сих пор у нас в стране не издана правдивая биография этого незаурядного человека. Родился в 1891 году в Кишиневе. В 14 лет стал сознательным анархистом. В 1910 году был арестован и сослан в Туруханский край. Ссылку отбывал одновременно со Свердловым, Сталиным и другими большевиками. Принимая активное участие в революции и гражданской войне, в 20-е годы стал первым советским профессиональ ным разведчиком. Был резидентом в Германии, Китае, США... После провала в Дании вернулся в СССР. Репрессирован в 1949году, после XX съезда партии реабилитирован. В последние годы жизни существенно изменил взгляды и убеждения, раскаялся в шпионской деятельности. Умер от инфаркта в 1971 году. В 1982 году в Нью-Йорке была издана книга «История одной семьи», в которой Надежда и Майя Улановские — жена и дочь знаменитого разведчика — рассказали о муже и отце...»
40
Письма со знаком «экстра» это те, которые я отправлял нелегально. В каждом из таких писем просил прислать в посылке какую-нибудь мелочь, например, карандаш мягкости 2В. Это был как индикатор, получено ли мое письмо.
41
После освобождения Кабачек переехал из Киева в какой-то крупный сибирский город, стал режиссером солидного театра и на предложение вступить в партию дал согласие. Это была его большая ошибка. Он слетел со своего режиссерского места и хлебнул горя. С партией тогда шутить было нельзя.
42
Все, что здесь рассказано, рассказано, как я упоминал, по свежей памяти, сразу после всех этих событий и, конечно, более полно, чем у меня. Но я хочу сказать о другом.
При всей симпатии и теплоте, с которой Еленка описывала Семена, меня не оставляет мысль о недоброй роли, которую он пытался играть, устраивая свидание. По словам Семена, он видел меня после кирпичного завода, и у него отобрали пропуск. Видеть меня он не мог — нас сразу с вахты брали под замок. Но он точно узнал, что режимная бригада на другой день выйдет на карьер 43 шахты. Это можно было узнать только в зоне. Значит, пропуск у него не отбирали. Любопытно и то, что заведующая гостиницей не одобрила с самого начала плана Семена и советовала пойти к вольнонаемным врачам. Подозревала ли она, кто он? Не исключено, что Семен «работал» по линии ГБ, а это ведомство не делилось своими делами с МВД, представителем которого был Гостев. И еще. Приезд Еленки имел, по-видимому, большее значение, чем просто посещение меня. 1951 год был, пожалуй, апогеем не только режимных притеснений со стороны лагерного начальства, но и разнузданной карательной политики органов. В лагерь нет-нет, да и приходили официальные уведомления о разводах «честных жен-патриоток» с мужьями-врагами и изменниками. Или просто жены и близкие отказывались от мужей, обрывали всякую связь. Естественно, все это усугубляло гнетущую обстановку и чувство отверженности у заключенных.
А тут такое... Весть, что в этот кромешный край к заключенному приехала жена — событие по тем временам редчайшее, — появление Еленки у ворот лагеря перед сотнями заключенных — все это хоть слабо, но осветило жизнь, дало какой-то проблеск верного, истинного, доброго. Это я чувствовал по многим малоприметным внешним признакам, отношению ко мне не только в бригаде.
Приезд Еленки не остался незамеченным и в поселке (вероятно, через рассказы заключенных). Спустя какое-то время на общелагерной проверке, когда всех заключенных, согнав на центральную линейку, многократно пересчитывали, ко мне подошел инженер Юшко и передал, сказав только: «Это тебе», — завернутую в бумажку маленькую фотографию иконы Владимирской Божьей Матери (она до сих пор со мной). Передал и тут же отошел. Потом при случаях я все спрашивал его: «От кого?». Юшко отмалчивался, но много позже назвал: «От Веревкиной, ссыльной, живущей в поселке».
43
Еще одно такого же рода воспоминание. А.В.Комаровский, живший после войны в Вильно, повез меня посмотреть местную католическую достопримечательность — Кальварию — загородный храм, где на Пасху всегда большое торжество — крестный путь Христа. Была глубокая осень, и мы попали туда довольно поздно вечером, когда сумерки сгустились настолько, что можно было рассмотреть только силуэты. Храм закрыт. Кругом тишина. Окрест никого. Обходя храм, мы заметили одинокую неподвижную фигуру, припавшую к входным вратам ... и все.
44
Через десять лет судьба вновь свела меня с Ваней Гутором. Встретился я с ним на конференции в Куйбышеве, где делал доклад. Иван к этому времени заведовал терапевтическим отделением городской больницы в Ульяновске. Мою фамилию он увидел в программе конференции и специально приехал в Куйбышев. С тех пор мы изредка с ним встречаемся и переписываемся. В Новогрудок он не захотел возвращаться — тяжело было, да и публика косо поглядывала.
45
Много лет спустя меня больно ударила лживая и грязно смакующая публикация Мирона Этлиса о нашем свидании, напечатанная в первом номере альманаха «На севере дальнем» за 1987 год (она включена в мемуары А.Санддера «Узелки на память»). Я написал письмо в редакцию с просьбой его опубликовать. Свое письмо послал и возмущенный В.П.Эфроимсон, которого я познакомил с этими гнусными «воспоминаниями» Этлиса. Редакция публиковать почему-то не захотела, а Этлис прислал извинение, сославшись на ...«аберрацию памяти» и обещав опубликовать опровержение своих же воспоминаний, добавив в конце: «Теперь, имея Ваш адрес, я смогу прислать Вам то, что предполагаю как публичное извинение». Но вот минуло уже несколько лет, а знаков этого извинения не видно.
