Захар Прилепин - Подельник эпохи: Леонид Леонов
В начале 1920-х годов Леонов не раз посещал Оптину пустынь. Настоятель словно что-то разгадал в нем сразу, стал уговаривать:
– Поживи здесь, оглядись… Понравится – пострижем!..
Не остался.
Но Амвросий Оптинский был один из самых почитаемых Леоновым старцев; в кабинете писателя всегда висел его портрет. Кстати, любопытное совпадение: Амвросий Оптинский занимался изданием «Лествицы» преподобного Иоанна Лествичника, на которого, в свою очередь, хотел походить один из главных леоновских прототипов – Глеб Протоклитов из «Дороги на Океан». Не случайны все эти связи.
Где бы ни жил Леонов, всегда в его комнате были иконы: мы это можем увидеть уже на том акварельном портрете писателя, что сделала Елена Качура-Фалилеева в 1923 году.
Во время работы над «Сотью» Леонов поселился в монашеской келье в Параклитовой пустыни, жил там. Его, человека чуравшегося больших и шумных обществ, всю жизнь размышлявшего о Боге и одновременно стремившегося заниматься трудом физическим, упорным, тяжелым, – монахом представить несложно, повторим мы.
Затем Леонов посещал Черниговский скит близ Троице-Сергиевой лавры, где похоронены Константин Леонтьев и Василий Розанов.
Всю свою жизнь, в самые неблагополучные годы, он всегда стремился в церковь и, тайно и явно, исповедовался, отстаивал службы. Во всякое посещение церкви ставил свечи за упокой тех стариков, что так повлияли на него и которых помнил и любил всю жизнь: Остроухова, Самарина, Фалилеева – людей православных и глубоко веровавших…
С 1940 года, почти каждый октябрь, Леонов ездил в Троице-Сергиеву лавру в Сергиев день.
После войны, как мы помним, активно занимался спасением монастырей… Говорят, что он не случайно баллотировался по Загорскому избирательному округу – на территории округа располагалась Московская духовная академия. Руководители академии, естественно, не могли во всеуслышание объявить, как помогал им депутат Леонов, хотя ближний круг руководства был наслышан об этом.
Но здесь нам придется отметить очевидный парадокс: Леонов всю жизнь стремился к Церкви, одновременно и неустанно отторгая ее.
Причем к пропагандируемому в Стране Советов атеизму это отторжение не имело никакого отношения (хотя могло так восприниматься иными читателями его книг).
Доказать леоновскую чуждость атеизму несложно: как и многие его герои, от Курилова до Грацианского, Леонов не отрицает существование Бога, но порой готов оспаривать ценность божественных деяний.
Началось это до того, как он официально стал «советским писателем»: стихи Леонова архангельского периода и ранняя его проза отражают болезненное смятенье молодого человека, размышляющего о взаимоотношениях человека и Того, Кто над ним.
Соответственно, еретические размышления не завершились с кончиной советской власти, но лишь вышли на новый, куда более трагический и осмысленный уровень в финальном романе Леонова.
Самое простое объяснение – это сказать, что Леонову сам институт Церкви казался безусловно догматическим. К тому же он никак не мог найти в богословии ответы на вопросы, казавшиеся ему самыми важными (и к которым мы вернемся ниже).
Это ведь Леонов сказал: «Как все религиозного типа сообщества, церковь еще на пороге храма требует от верующего полного отказа от самостоятельного мышления».
А он отказываться не желал.
Не стоит к тому же забывать время, когда рос Леонов, – еретический, богохульный Серебряный век. Серьезная часть культурных элит задолго до большевистской революции демонстрировала свое скептическое отношение к Церкви.
Наконец, и «измельчание» народа Леонов напрямую связывал с ослаблением влияния Церкви и, более того, ее внутренней слабостью.
Пятнадцатого мая 1988-го Александр Овчаренко записал за Леоновым: «Может быть, православие – единственный способ восстановления русского народа. Мы – большой народ, в какой-то мере раздробленный множеством других наций. Но тут важно еще – куда ведет церковь. Где Сергии Радонежские? Где настоящие проповедники и пастыри, заботящиеся о судьбе русского народа?..»
Леонов был уверен, что Церковь должна быть воинствующей – но этого не было! Даже когда Церкви, в последние годы жизни Леонова, дали большие возможности…
Все названные причины на разных этапах леоновской жизни имели серьезное значение, мы в этом уверены.
Но главная причина очевидного и многолетнего леоновского разлада с Церковью все-таки в другом.
Леонова всегда, с самой ранней юности мучило мрачное, медленное чувство богооставленности.
И в этом смысле непреходящее леоновское раздражение на служителей Церкви – это всего лишь самая простая возможность заявить Создателю о своей обиде: Боже мой, зачем ты оставил меня?
Помните, как у Есенина: «Навсегда простер глухие длани/ Звездный твой Пилат./ Или, Или, лама савах-фани,/ Отпусти в закат».
У Леонова почти о том же, схожая мелодия. Только если с поэзией Есенина случилось необъяснимое чудо, когда даже богооставленность его кажется теплой, щемящей, – у Леонова все иначе. Его богооставленность – ледяная, жуткая.
Он страдал от этого. Но его дерзость с Тем, Кто свыше, и с теми, кто хранит Его дом здесь, – была не только пожизненной западней для Леонова, но и его забавой тоже.
Вспомним навскидку, как служители веры описаны в прозе Леонова.
Все примеры приводить не станем: их сотни. Но вскользь по главным сочинениям пройдемся.
Читаем «Барсуки», первый роман. Умирает один из героев, Катушин, его отпевают: «На носу у чтеца сидели катушинские очки. <…> Серебряное кадило кривошеего попа с жадностью пожирало катушинский ладан. Становилось сизо от дыма. Дьячок спешил, словно разбитая таратайка с горы».
Наконец отпели: «Кривошеий поп снимал ризу и обстоятельно расспрашивал чернобородого Галунова о катушинском конце. Свечи гасли, темнело».
Привезли покойника на кладбище: «Кладбищенский батюшка, олицетворение земного уныния, рассыпаясь на верхних нотках, изобразил надгробное рыдание и помахал потухшим кадилом».
О, как едко мстительное перо леоновское! «…разбитая таратайка… кривошеий поп… изобразил надгробное рыдание…»
Или вспомним, как старик Быхалов хотел перед смертью завещать одному монастырю 17 тысяч рублей.
В первом издании «Барсуков» история начинается так: «Стали к Быхалову монахи ходить, тонкие и толстые».
В последнем собрании сочинений, выходившем в 1981–1984 годах, фраза расширена: «Стали к Быхалову монахи ходить, тонкие и толстые, ангелы и хряки».
Мало, видите ли, Леонову, что они «тонкие и толстые»!
«…У всех равно были замедленные, осторожные движенья и вкрадчивая, журчащая речь, – продолжает Леонов. – Иные пахли ладаном, иные – мылом, иные – смесью меди и селедки».
