Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени
К моменту, когда происходят описываемые события, в напряженной обстановке крутых общественных поворотов и зигзагов личных судеб, автор мемуаров состоял доцентом в одном из московских институтов.
«Брехт, — вспоминает Г. Гупперт, — участвовал в торжестве по случаю 50-летия со дня рождения Иоганнеса Р. Бехера в писательском клубе[48] (где я единственный раз в жизни наблюдал друг подле друга, за одним праздничным столом, мюнхенца Бехера и магдебуржца Вайнерта с аугсбуржцем Брехтом — в том роскошно облицованном деревянными панелями зале, который когда-то прежде, в начале века, по легендарным слухам, служил местом заседаний большой московской масонской ложи). Все-таки то было многозначительное совместное пребывание трех столь непохожих соратников и немецких поэтов, чисто случайно возникшая встреча, некий календарный азарт. Удачно вышло, что Брехт как раз находился в настроении, склонном к контактам.
В нашей литературной эмигрантской группе существовало тогда к Брехту весьма различное отношение. Как известно, Георг Лукач вместе с Андором Габором и Юлиусом Гаем по теоретической проблематике «описывать или изображать» решительно выступали против Брехта… Брехт в своих частных отповедях не церемонился, он едко называл Лукача «старым викарием», характеризовал Габора как «отыгрывающую машину викария» и говорил в одном из писем (думаю, к Бехеру) о «драматургическом насморке» Гая — все это были формулы, которые тогда имели у нас хождение, многократно вызывали усмешки и часто устно цитировались с согласием или нейтрально.
Поэтому транзитный гость Берт Брехт не был склонен к всеохватным братаниям. Со мной он совершал поездки вдоль и поперек по Москве, просто так, без цели, зажатый внутренним нервным беспокойством. К редким достопримечательностям не проявлял особого интереса. «Я здесь не турист, не был им никогда и без того знаю этот город, а утомлен достаточно, как всякий беженец». В другой комнате отеля «Метрополь» (и это было фатальное бремя и путы всей этой несчастливой поездки) вповалку лежала Грета Штеффин, страдающая, сжигаемая лихорадкой…
Как-то, в первой половине дня, Брехт предложил мне совершить пешую прогулку по центру Москвы, «просто чтобы перейти на другие мысли», как он выразился. Не спеша, толкуя о политике, прошагали мы почти до Манежной площади, потом поднялись вверх по протяженной улице Горького до бульварного кольца…
У начала Тверского бульвара, неподалеку от места прежнего расположения памятника Пушкину, мы зашли в зал старейшей московской кинохроники». Это было время советско-германского пакта о ненападении. Демонстрировалось немецкое хроникальное обозрение. Война с Францией. Жалкие толпы оборванных и заросших бородами французских пленных. Их конвоируют бравые немецкие ребята. Ряды заводских токарных станков в Германии. За ними радостно улыбающиеся и весело вертящие, будто кульки в магазине, корпуса для снарядов и бомб немецкие женщины…
Брехт просидел весь сеанс понурив голову, молча. «Когда мы вышли, — заканчивает мемуарист, — то по поспешности, с которой он возвращался домой, я догадался, что среди гнетущих опасений он безмолвно страдал за свою годами испытанную, верную помощницу Маргарет Штеффин…»
Вот среди таких каждодневных переживаний, хлопот, тягот, приемов, визитов и вынужденных экскурсий и состоялся у Брехта памятный разговор в Союзе писателей. Это было своего рода объяснение с Аплетиным, на которое обычно сдержанный и замкнутый Брехт, может быть, даже рассчитанно решился незадолго до отъезда из Советского Союза.
Он устранял всякие неясности из своей позиции: почему переезжает в Соединенные Штаты, а не остается в СССР.
В общей форме причины, конечно, и без того были известны Аплетину. Знал он и прочность этого намерения: недаром же Брехт полгода добивался американских виз… Но слишком многое принималось в расчет при определении такого решения, чтобы избежать разговора…
Предстоит воссоздать важную смысловую сцену, где многое зависело от международной, политической, литературной ситуации тех месяцев…
Чтобы ближе перенестись в реальные обстоятельства, в которых принимал решения Брехт, приведу обобщающую характеристику исследователя, выступающего одновременно и в качестве мемуариста.
«Часто спрашивают, почему он не остался в Советском Союзе, — пишет Кэте Рюлике-Вайлер, работавшая с Брехтом в последние годы его жизни. — Ответ так же сложен, как и тогдашняя ситуация: Брехт в течение ряда лет отклонял предложение перебраться в Соединенные Штаты, так как из Скандинавии, поблизости от Германии, имел связь с эмигрировавшими писателями во многих странах Европы. Он использовал свою визу, когда вынужден был бежать от гитлеровской армии, а широкий круг прежних сотрудников и друзей в США — Гауптман и Фейхтвангер, Эйслер, Вайль, Кортнер, Гомолка, братья Герцфельде, Пискатор, Бертольд Фиртель и другие, казалось, снова гарантировал ему коллективную работу.
Советский Союз имел в это время с Германией пакт о ненападении»…
Кроме того, Рюлике-Вайлер указывает другие личные и литературные причины, которые определили выбор Брехта:
«Теоретические позиции немецких писателей-эмигрантов — под руководством Георга Лукача — в существенных пунктах не отвечали его собственным. К тому же получалось так, что… Брехт (в СССР. — Ю. О.) был недостаточно известен. Луначарский, который мог бы ему помочь, давно умер, но и Третьякова и Бела Куна, которые прежде отстаивали его работы, больше не было в живых»[49].
Не устраивала Брехта и административная команда, которая со второй половины 30-х годов становилась стилем руководства художественной культурой, литературой и искусством. Брехт же, как он однажды выразился, «привык сам определять, сколько сахара класть в кофе».
Причин, как видим, много, самых разнообразных — личных, общественных, международных, политических, литературных. Не все они даже при обоюдном желании могли открыто обсуждаться Аплетиным и Брехтом в то время. И однако состоявшийся разговор был настолько откровенным и раскованным, насколько мог быть с человеком, которому симпатизировал Брехт.
Происходило это в скромном рабочем кабинете Аплетина на Кузнецком мосту, где располагалась тогда Иностранная комиссия.
Теперь уже неизвестно, кто начал разговор. У Аплетина был свой интерес к этой деликатной теме. Сверху с самого начала было рекомендовано: целиком положиться на желание писателя, ни на чем не настаивать. При общей сложной политической ситуации не брать на себя невыполнимых обязательств, выяснять намерения и планы. Друзья нужны СССР и в Америке[50].
