Георг Брандес - Неизвестный Шекспир. Кто, если не он
…Что ж это значит?
Иль я упал так низко? Мне известно,
Что люди покидают нас со счастьем.
Тот, кто упал, прочтет свое паденье
В глазах людей в один момент с паденьем.
Никто ни разу не был почитаем
Сам по себе; нас чтут лишь за дары
Слепого случая, за славу, деньги
Иль доблести, и кто теряет их,
Теряет вместе с тем любовь людскую
Державшуюся ими.
Затем Уллис вступает в беседу с Ахиллесом, блещущую богатыми и глубокими мыслями. Он утверждает, что никто, даже высокоодаренный человек, не в состоянии оценить как следует своих способностей, если суждения и поведение других не дадут ему надлежащего масштаба. Ахиллес соглашается с ним в речи, полной метких и тонких сравнений, отличающейся философским изложением мысли. Уллис продолжает:
…Да человек
Не может знать и правды о своих
Достоинствах, покуда будет слушать
О них хвалы других, чей голос только
Напрасно увеличит их значенье
Подобно отраженью солнца в стали
Иль эха в круглой арке.
Когда затем Ахиллес прерывает его пространное рассуждение, заканчивающееся насмешкой над Аяксом, вопросом: «Неужто я забыт?», в ответной реплике Уллиса звучит явственно субъективная нотка. Внимательный читатель вынесет невольно такое впечатление, как будто он подошел к самому источнику того горького и пессимистического настроения, которое породило эту пьесу Нет никакого сомнения в том, что Шекспир сознавал в этот период своей жизни, что публика перенесла свои симпатии от него на более молодых и посредственных поэтов. Известно, что вскоре после его смерти звезда Флетчера затмила его славу. И Шекспир проникался все глубже всепожирающим сознанием, что люди в корне своем и низки, и неблагодарны. Он возмущался все больше несправедливостью жизненных явлений и мирового порядка. Мы уловили это настроение впервые в пьесе «Конец – делу венец», где король приводит слова покойного отца Бертрама. Но это чувство обнаруживается ярче в пространной сентенциозной реплике Уллиса, которая сама по себе кажется натянутой. Уллис доказывает Ахиллесу, что он поступает неразумно, отдыхая на лаврах:
У времени привешен за спиной
Большой мешок, куда оно бросает
Все, что прошло, в подачку для забвенья, —
Для этого чудовища, которым
Глотаются все славные дела
Тотчас по их свершеньи.
Свершенное покроется немедля,
Как старый панцирь, ржавчиной и может
В нас возбудить одну насмешку; слава
Промчится мимо нас, как наводненье,
И мы лежать останемся, как лошадь,
Погибшая в бою, которой труп
Пригоден лишь служить другим в защиту.
И все тогда, чтоб мы ни совершили,
Послужит впрок другим, хотя дела их
Гораздо ниже наших. Время схоже
С хозяином, который, распростившись
Кой-как с ушедшим гостем, поспешает
Встречать других с приветливой улыбкой.
«Прощай» звучит холодностью, а «здравствуй»
Встречает нас с приветом. Невозможно
Найти привет за прошлое. Дары,
Доставшиеся нам: заслуга, разум,
Рожденье, красота, любовь и дружба,
Подвержены губительным ударам
Завистливого времени. В одном
Согласны только люди: им всегда
Милее тот, кто ходит в новом платье,
Будь даже это платье перешито
Из старых лоскутков. То, что блестит,
Как золото, нередко ценят выше
Чем золото, когда оно снаружи
Покрыто слоем грязи. Современность
Влечется к современному.
Едва ли может быть сомнение в том, что один из источников той черной меланхолии, которая сквозит повсюду в драме «Троил и Крессида» следует искать именно здесь. Эта беспощадная ирония не щадит ни мужчину, ни женщину, ни войну, ни любовь, ни героя, ни любовника, и если одним из ее источников является «женское непостоянство», то другой ее источник, несомненно, «глупость публики». В конце этого разговора Уллис произносит несколько слов об идеальном государственном строе, которые пользуются знаменитостью в Англии. Здесь диссонанс между поводом к этим глубокомысленным изречениям и способом их выражения является особенно разительным. Уллис сообщает Ахиллесу, что греки узнали, почему он отказывается от участия в войне: он влюблен в дочь Приама. Ахиллес недоумевает, каким образом греки разоблачили эту тайну его интимной жизни. Тогда Уллис отвечает с большим пафосом, который плохо гармонирует с незначительностью факта и с отвратительным поведением шпиона, следующими почти мистическими, во всяком случае, чересчур глубокомысленными словами:
…Тут дива нет!
Во всяком государстве
Известны сокровеннейшие мысли
Тех, кто стоит в главе, как знает Плутус
Песчинки драгоценного металла
Сокрытые в земле. Людское мненье
Прочтет почти с предвиденьем богов
Все, что затеют высшие. Хоть это
И кажется чудесным, но на деле
Бывает так!
Затем Уллис сообщает Ахиллесу, что его связь с Поликсеной сделалась предметом всеобщих толков; он старается уговорить разнеженного воина принять участие в сражении, замечая, что слова «Гектора сестра заполонила великого Ахиллеса, Аякс же сразил самого Гектора» – эти слова превратились в пословицу. На отношение Аякса к Ахиллесу намекают довольно темные заключительные стихи:
…Прощай
И внемли слову друга: твой противник
Стоит на льду – умей его сломить,
Чтоб прежних лет величье возвратить.
Хотя все эти размышления о политике в данном случае совершенно неуместны и искусственно приклеены, но они интересны в том отношении, что образуют переход к другой великой трагедии Шекспира из римской истории, т. е. «Кориолану» (1608).
Уллис постоянно протестует против ходячего мнения, будто успех в политике зависит не от отдельных личностей, а от черной подготовительной работы; например, в том месте, где он возмущается насмешками Ахиллеса и Терсита над военачальниками:
Они клеймят систему наших действий
Названьем трусости, а осторожность
Считают непригодной ни к чему.
В делах войны и битв, по их понятьям,
Вся сила в кулаке. Искусство думать
И рассчитать, как враг силен, где лучше
Его атаковать, как много войск
Потребно для сраженья – называют
Они постельным делом, иль пустым
Черченьем карт…
Здесь Терсит задает тон – и легкое остроумие или глубокомысленный юмор прежних клоунов уступает место яростному издевательству низкого негодяя. Терсит – это карикатура на завистливого и бездарного (хотя и неглупого) плебея. Шекспир осмеивает его устами напыщенность и развращенность аристократов. Но он презирает и ненавидит его политические убеждения. Если проницательный Уллис является как бы первым эскизом Просперо с его светлым, неземным спокойствием, то Терсит словно первый очерк Калибана, но только лишенного неповоротливости и сказочной неуклюжести. Впрочем, Терсит служит скорее переходной фигурой к грубому цинику Апеманту в «Тимоне». Интереснее пространная реплика Уллиса (I, 3), где он излагает свое политическое миросозерцание. Шекспир разделяет его, по-видимому, и скоро провозглашает его энергичнее в «Кориолане». Это мировоззрение основано всецело на том принципе или на том настроении, которое получило в новейшей немецкой философии название «Das Pathos der Distanz», т. e. на том убеждении, что существующее между людьми неравенство не должно быть уничтожено. Сначала Уллис излагает систему Птолемея полуастрономическими, полу-астрологическими доводами:
