Ю. Герасимов - Черкасов
В ТЮЗе, где с актерами велись серьезные учебные занятия, Черкасов рассчитывал продолжить свое актерское воспитание и поэтому, не дожидаясь окончания занятий в техникуме, подал заявление на участие в тюзовском конкурсе. Если он поступит, то выпускные экзамены сумеет сдать попутно с работой в театре.
Утром 15 июня Николай Черкасов вместе с Петром Березовым подходил к высокому серому дому № 35 на Моховой улице. Борис Чирков должен был ждать в театре. Они решили показать на конкурсе свой танец «Чарли Чаплин, Пат и Паташон».
— Почему это на Моховой всегда жарче, чем на других улицах?
— Коля, не волнуйся, все хорошо будет.
Хорошо Петране так говорить, он уже принят в театр — в Александрийский, в Акдраму…
Все остальное потом воспринималось смутно.
— Черкасов, ваша очередь, на сцену, — произнес кто-то рядом.
В полутемном зале — конкурсная комиссия: Александр Александрович Брянцев, Борис Вульфович Зон, Леонид Федорович Макарьев, Евгений Густавович Гаккель. Кто-то еще, незнакомый.
Чарли Чаплин, Пат и Паташон вылетели на сцену стремительно, нога в ногу. По мере того как Чарли и Паташон танцевали, показывали свои трюки, Пат все более и более мрачнел, снедаемый честолюбием, и, наконец, не выдержав, сам пускался в лихой эксцентрический танец. Он сгибался, обвивал одну ногу другой, танцевал с воображаемой дамой, обнимая сам себя за спину, перешагивал через головы своих партнеров. А у самого в голове вертелись мысли… Какие у них на сцене доски шершавые… У кого — у них? Ведь это моя, знакомая тюзовская сцена, ну пусть сейчас не моя, будет, будет моей…
Всем показалось, что шесть минут бешеного танцевально-акробатического выступления слились в какую-то неведомую еще, неделимую единицу времени.
И кто-то из членов комиссии нарушил правила — тихонько похлопал.
Через две недели в журнале «Жизнь искусства» были объявлены итоги конкурса: в труппу ТЮЗа принято семь человек. В списке Черкасов увидел и свою фамилию.
Одного этого вполне хватило бы, чтобы сделать 29 июня счастливейшим днем. Но бывают же такие прекрасные совпадения — именно сегодня начиналось для Николая Черкасова его первое в жизни путешествие. Вместе со студенческой концертной бригадой он уезжал в Среднюю Азию, или, как тогда еще говорили, Туркестан. В детстве он часто видел, как выходит на перрон дежурный, обещанием неведомого звучат три — как в театре! — удара колокола, и торжественно отбывает поезд дальнего следования, оставляя под стеклянной крышей вокзала щемяще-горьковатый дымок. Как всякий мальчишка, он мечтал о путешествиях. И вот сегодня он уже не зритель, для него ударил гулкий вокзальный колокол.
Тем пассажирам вагона № 8, которые думали отоспаться за время долгого пути до Ташкента, забить «козла» и послушать забористые дорожные анекдоты, сразу пришлось отказаться от своих намерений — соседи попались беспокойные. Даже по ночам не было от студентов покоя. Остановился поезд на какой-то богом забытой станции, они галдящей толпой выскакивают на перрон и потом не дают никому спать своим шушуканьем. И днем, нет чтобы спокойно выйти и с приглядкой купить на станционном базаре что-нибудь посущественнее, накупят всякой ерунды, нанесут цветов и вороха газет. Поначалу газеты внушали надежду — вот сейчас сядут и успокоятся, но опять не тут-то было. Газеты читали вслух, громко и горячо обсуждали. Короткие сообщения моментально превращались в веселые сценки. В одинаковых светлых футболках — тоже, гляди, «прозодежда»! — студенты разыгрывали их в узеньком вагонном коридоре… Рождался новый номер «живгазеты».
Когда в начале июня студенческая гастрольная программа была утверждена и одобрена, в «Ленинградской правде» появилась заметка Сим. Дрейдена «Фокстрот „из центра“. Автор заметки с бухгалтерской дотошностью подсчитывал художественные капиталы „живгазеты“: „на полтинник „Комсоглаза“, „на двугривенный „Станка“, „Балаганчика“ на гривенник да на три копейки Утесова“. Содержание программы также вызвало гнев критика: „о водке“, „об алиментах“, „травля Чемберленов“ — все это, считал он, „интеллигентское“, „ленинградское“, с подобным „хихиканьем и верхоглядством“ нельзя ехать в кишлаки. Вывод был суров: «Чем талантливее играющая молодежь (чего стоит один Черкасов, из которого при жестком руководстве выйдет прекрасный буффонный актер), тем непозволительнее допускать ее так распуститься…“
Однако автор суровой заметки наверняка и сам по-настоящему не знал, а с чем же именно «надо ехать в кишлаки». Студентам еще предстояло это узнать. Подготовленная ими программа являлась основой для дальнейшей работы. Ведь их «газета» называлась «живой» не только потому, что исполнялась «вживую», но и потому, что постоянно обновлялась за счет местного злободневного материала.
В дружеской коммуне путешественникам трудно было что-то утаить. И все-таки у Николая Черкасова была своя маленькая тайна — хотя какая же маленькая? Огромная! — которой он из чистого суеверия ни с кем не делился: а вдруг еще ничего не получится? Он уже знал, какой будет его Первая Главная Роль в театре…
Ташкент с первых же минут покорил ленинградских студентов. Вот независимо проплыл верблюд, в седловине его спины примостился маленький толстый человечек в ярком халате, а рядом — десять шажков на один верблюжий — перебирает тонкими ножками ослик. На нем восседает худой старик в чалме; ноги его почти касаются земли. Туркестанский вариант Пата и Паташона…
Ташкент оглушал разноязычным говором, ослеплял неистовыми красками восточных базаров и огорчал полным равнодушием к самим молодым артистам и их «живой газете».
Понадобился не один горячий разговор в губкоме комсомола, не одна репетиция номеров, созданных уже на местном материале, прежде чем состоялся общественный смотр, после которого, задыхаясь от непривычного зноя, так приятно было сказать, что «лед тронулся» — приглашения последовали одно за другим.
В Ташкенте, Фергане, Андижане, Самарканде, в небольших кишлаках, названия которых ребята старательно заучивали наизусть, — нигде не были они равнодушными гастролерами. Молодые артисты везде чувствовали свою особую ответственность представителей нового мира, и яростная борьба со старым не была для них пустыми словами. Сколько нужно было сил для того, чтобы взять верх в поединке с фанатичным муллой, запрещавшим правоверным под страхом всяческих небесных кар смотреть греховное представление! (Еще спустя три года толпой изуверов в Узбекистане был убит выдающийся актер Хамза Хаким-заде.) А сколько нужно было терпения, чтобы объяснять некоторым не в меру прытким местным жителям, желавшим приобрести ленинградских артисток в личную собственность, что женщина — равноправный член советского общества, что ее нельзя продавать и покупать! Жители удивлялись, и надо было, не нанося смертельных обид, растолковывать, что неуступчивость «продавцов» зависит вовсе не от желания взвинтить цены…
