Джером Джером - На сцене и за кулисами
Во всяком случае, в восемнадцать лет я не мог похвастаться такою же смелостью и самообладанием, какими отличался в восьмилетнем возрасте. Даже теперь я за тысячу фунтов стерлингов не стану декламировать или играть при гостях; правда, вряд ли найдутся такие люди, которые предложили бы мне такую сумму. Но перед публикой в театре я чувствую себя превосходно; и куда только девается моя застенчивость, на которую так часто в частной жизни жаловались и жалуются особы прекрасного пола. Со сцены я не вижу сидящих в театре, разве только, и то не всегда, три первых ряда кресел. На сцене обыкновенно бывает светлее, чем в остальной части театра; весь театр погружен в таинственный полумрак, так что единственное, что может видеть актер со сцены, так это сплошную белую массу лиц. Я никогда не различал «десятков тысяч блестящих глаз», смотревших на меня в упор, и потому чувствовал себя гораздо смелее. Самый проницательный и грозный взгляд на свете не может смутить слепого человека.
Но даже если бы я волновался во время представления, то имел бы основательное оправдание; дело в том, что в театр собралась посмотреть мою игру избранная компания моих друзей и приятелей, в числе которых было несколько студентов-медиков и воспитанников колледжа; они уверяли меня, что идут в театр специально для того, чтобы сделать мне бурный прием. Я уговаривал их и просил не беспокоиться приходить, но они и слышать об этом не хотели. Они, наоборот, уверяли меня, что сознание того, что в театре присутствуют мои друзья, будет служить мне некоторой поддержкой и, во всяком случае, гарантией на успех. Но такая любезность с их стороны меня нисколько не трогала.
— Послушайте, — сказал я, — если вы попробуете устроить какую-нибудь глупую шутку, уверяю вас, я брошу играть.
Но они уверили меня, что никаких штук выкидывать не будут и что хотят прийти только для того, чтобы посмотреть на меня; после этого я не возражал им больше.
Но я жестоко их надул. Я рассказывал им самые невероятные вещи с такой напускной искренностью, что даже они, знающие меня уже много лет, не возымели ни малейшей тени подозрения. С тех пор немало воды утекло, но даже теперь мое сердце радуется при воспоминании, как ловко я их провел. Они не имели ни малейшего понятия ни о театрах, ни об актерах; поэтому я сказал им, что буду играть роль благородного отца, и объяснил, что фамилия, под которой он играл, — мой театральный псевдоним. Затем я наврал им с три короба о том, каких успехов достигло и до какого совершенства доведено теперь искусство гримировки, и предложил даже пари, что они не узнают меня на сцене, так я изменю свой внешний вид и даже голос, который в театре звучит совершенно иначе. Я не сказал им прямо, какую буду играть роль, но так, в разговоре, несколько раз, как будто не нарочно, обмолвился про седые волосы и потерянного ребенка. А чтобы вернее обеспечить успех своего обмана, я купил такую же палку, какая должна была быть на сцене у старого джентльмена, и нарочно подсовывал ее им на глаза и оставлял ее на самом видном месте.
Мой план удался как нельзя лучше, и старик имел в этот вечер необычайный успех. Он был слишком глух, чтобы знать, что происходит в театре, но все-таки не мог не заметить, что все взоры и главное внимание обращены только на него одного, и что он доставляет части присутствующей в театре публики огромное удовольствие; конечно, последнее обстоятельство несказанно поражало его. Каждый его выход сопровождался бурной овацией со стороны моих приятелей; в течение всей пьесы они аплодировали каждому его слову и вызывали его по несколько раз после каждого акта. Когда же обнаружились враждебные к нему отношения злодея, и когда он вышел без шапки в снежную, бурную ночь, все вынули платки и стали плакать. По окончании спектакля они послали к старику за кулисы посыльного и велели передать, чтобы артист скорее выходил, так как они ждут его у театрального подъезда…
В общем, это первое представление сошло благополучно. Для театров первые спектакли после открытия сезона представляют самое тревожное время. За кулисами все волнуются, суетятся, бегают как угорелые и трясутся, словно в лихорадке, в особенности же режиссер и главный машинист. Тревожное состояние и волнение, конечно, возрастают пропорционально успеху и сенсации, какими пользуется пьеса у публики.
В настоящее время, как хорошо известно всем театралам, представления в театрах в большинстве случаев проходят гладко, без всяких особенных казусов и крючков. Но в мое время дело обстояло совершенно иначе; представления, особенно первые, проходившие без всяких крючков, были весьма редким исключениям, и, если какая-нибудь сцена сходила благополучно, мы чувствовали такой наплыв радости и восторга, что с волнением пожимали друг другу руки, а особенно чувствительные из нас даже целовались. Я помню, как в одном лондонском театре антрепренер хотел поразить публику следующей сценой: в конце четвертого акта должен обрушиться дом, в котором находится злодей, и придавить его (в буквальном смысле). Сама по себе пьеса не могла иметь успеха, и потому все надежды и ожидания антрепренера сводились к этой «эффектной» сцене.
Дом обрушился превосходно, негодяй был убит на месте, героиня, как раз в последнюю минуту, была спасена героем (странно, что герои всегда как будто караулят где-нибудь за углом), но публика все-таки удивлялась и не понимала, отчего на сцене такой шум и отчего пьеса как будто не окончена.
Когда первое изумление прошло, последовал энергичный вопрос режиссера: кто смел опустить раньше времени занавес? Но, конечно, виновного, как всегда бывает в подобных случаях, не нашлось. Наш режиссер был не такой человек, чтобы гнев его мог скоро оставить, и потому он больше получаса ходил нервными шагами по сцене с палкой в руках, очевидно, ища виновного.
Еще курьезнее, когда поднимают занавес слишком рано. Помню, однажды неожиданно для всех занавес «взвился» раньше времени и открыл публике следующую картину на сцене:
Король страны сидит рядом со своим умирающим сыном. Он пьет пиво прямо из горлышка бутылки. Его борода и парик лежат около него на полу. Его умирающий сын смотрится в маленькое ручное зеркало и наводит красоту при помощи пуховки. Епископ страны (моя собственная особа) ест пышку, между тем как любезный статист застегивает ему сзади ворот.
Второй подобный случай был в одном из провинциальных театров, где существовала всего-навсего одна только уборная, которая, конечно, отведена была для дам. Мы же, мужчины, одевались на сцене. Можете себе представить, какой произошел крик и смятение, когда подняли занавес раньше времени. Одним словом, получилась картина, какую можно ежедневно наблюдать на берегу морских купаний после восьми часов утра. Публика была в восторге, и ни одна пьеса не пользовалась с тех пор таким успехом, как этот неожиданный случай. Я сильно подозреваю, что подобную штуку сыграл с нами один бессовестный актер из нашей труппы, имени которого я не называю только из уважения к его родственникам, которые, быть может, очень порядочные люди.
