Александра Юрьева - Из Харькова в Европу с мужем-предателем
И вот моя нежная, миниатюрная мама попала в такой «поездной водоворот». Когда, как она потом рассказывала, поезд подошел к перрону и все, как обычно, ринулись к вагонам, она сразу же всех из своей компании растеряла, оставшись одна среди дико воющих чужих людей. Эта толпа вынесла ее на перрон. В вагон она так и не смогла протиснуться, так как ее прижали к вагону так, что она не могла и пошевелиться. Когда весь поезд сверху донизу заполнился людьми, облепившими его крыши и все, что только было возможно, толпа понемногу стихла, и стала, переругиваясь, устраиваться покрепче на своих местах. А моя мама все еще стояла на перроне, вплотную прижатая к колесу вагона другими, не попавшими на этот поезд. Она, бедная, так измоталась, устала и ослабела, что ей в тот момент казалось безразличным даже то, что поезд может тронуться с места до того, как она каким-то чудом все-таки оторвется от этого колеса. Единственное, что осталось в ней, так это мысль обо мне, и она стала молиться, чтобы Господь Всемогущий не оставил меня милостью своей. В этот момент неизвестно откуда взявшиеся руки подхватили ее и перетащили на маленькую открытую площадку между вагонами. Мама навсегда запомнила этого человека и потом подробно мне его описывала. Был он для нее, словно чудесный посланник с неба, а не обыкновенный солдат в старой замызганной серой шинели. Посмотрел он на маму, печально ухмыльнулся и сказал: «Ничего, тетка, лезь, уж не пропадать же тебе. Если и пропадать на этой старой кастрюле, так уж всем миром вместе. Все ж веселее будет». И закрепил маму возле чугунной ручки. Начинало темнеть, скоро и совсем ночь наступила. Поезд шел неровно — то очень медленно, то с горы вдруг слишком быстро. Нужно было всеми силами держаться за чугунную ручку, чтобы не вывалиться от толчков на быстро пробегающую мимо насыпь. Солдата, вытащившего маму на площадку, она больше не видела — не то он соскочил где-то в темноте, не то перелез куда-нибудь в более удобное место. Когда стало светать, сколько мама ни присматривалась к окружающим ее лицам, но так и не смогла его найти. Он так же таинственно исчез, как и появился в один из критических моментов ее жизни. Поездка, занимавшая прежде в нормальное время около двенадцати часов, растянулась теперь на двое суток. Доехало из маминой первоначальной компании не больше половины, другие же, как мы позже узнали, так и не смогли сесть на поезд, и вернулись домой, просидев на вокзале более суток.
Доехав до станции, где наши милые мешочники должны были выменять свое зеленое сукно на продукты, они, наконец, совершенно потрясенные и изнеможенные таким тяжелым путешествием, все же обрадовались, что остались целы. Пошли на вокзал расспрашивать, где находится столь желанная деревня. Оказалось, что верстах в десяти от станции. После такого неимоверно тяжелого пути надо было еще несколько часов идти пешком до деревни. Весна была почти в полном разгаре, а это означало, что дороги размыты, везде слякоть от тающего снега и грязь непроходимая. Густая, липкая грязь налипала на ноги, идти было все труднее и труднее, каждый ботинок, казалось, весил несколько пудов. Все-таки они достигли своей цели, чтобы в итоге узнать, что все эти легенды о богатстве и изобилии здешних мест были преувеличены. Может, и было у этих мужиков что-то из продовольствия, поскольку они еще не выглядели окончательно оголодавшими, но продавать что-либо или менять никто из них не соглашался. Наши пилигримы в полном отчаянии от такой неудачи, изможденные и голодные, уговорили все-таки одну семью за все куски сукна, которые у них были, приютить их на ночь и накормить. В конце концов хозяйка так разжалобилась, что и сукно не захотела брать. Но наши решили отблагодарить их за гостеприимство и, уходя, оставили им все, что составляло цель их поездки сюда.
Дорога домой тоже была тяжелой, повезло им только в том, что не пришлось долго ждать поезда на вокзале и что удалось втиснуться в теплушку. Собственно, это был обычный пустой вагон, служивший прежде для перевозки скота, теперь же весь скот на Руси перевелся, а в вагонах этих стали возить народ. Все пассажиры сидели на полу, тесно прижавшись друг к другу. На остановках в переполненную теплушку народ все равно лез, зачастую по плечам и головам уже спящих там людей. Среди этой толпы часто ехали больные тифом, в жару, часто без сознания, они или глухо стонали, или начинали в бреду что-то громко выкрикивать. Здоровые люди так и оставались прижатыми к больным, и ничего сделать было нельзя, некуда было отодвинуться. Нужно было ждать ближайшей остановки и надеяться, что там этих больных снимут с поезда и отвезут в больницу. Когда же поезд делал остановки только на крупных станциях с длинными перегонами между ними, тифозные умирали, не дождавшись, пока их снимут с поезда, а пассажирам приходилось ехать несколько часов, прижавшись к покойнику. В таком вот эшелоне мама и ехала обратно домой. Когда она приехала и немного отдохнула, все как будто опять вошло в норму, только через время она начала жаловаться на головные боли и какое-то небывалое недомогание, но так как в то время никто не чувствовал себя полностью здоровым, особого внимания на это я не обратила. Но со временем это недомогание перешло в серьезное заболевание мамы с последствиями, описанными ранее в этой главе.
Однажды я встретила поэта Велимира Хлебникова. Он говорил: «Я поэт на земле и во всей Вселенной». Звал он себя председателем земного шара. Это было время разных новых литературных веяний — имажинисты, футуристы. Как-то с подругами-гимназистками мы пошли на вечер поэзии. Сказали, что будут поэты-имажинисты, вероятно, в таком-то доме, такая-то улица. Мы, как и всякая молодежь любого поколения, отправились туда за новыми впечатлениями. Когда мы пришли по указанному адресу, то увидели огромную толпу, через которую невозможно было пробиться. В толкучке — шум и азартное настроение. Слышу, кто-то сказал: «Вот она, вот идет имажинистка», указывая на меня. Кто-то другой: «Ну тебя, она машинистка». Одни думали, что я — имажинистка, другие, что я — машинистка. Многие, вероятно, даже не понимали значения этого слова. Раз стоит толпа, значит надо остановиться, но при этом большинство даже не соприкасались с поэзией или творческой жизнью вообще, а думали, что это просто очередь, может быть, кусочек хлеба выдадут, были и просто зеваки. Поэтому народу прибывало все больше и больше. Говорили, что приехал Маяковский, был еще Борис Поплавский, который тоже в то время считался большим поэтом, но я потом больше ничего о нем не слышала. Борис Поплавский казался нам, гимназисткам, очень красивым. Я помню, что он был высоким блондином. Еще на том вечере присутствовал наш славный приятель-харьковчанин Лева Грановский, но он не был поэтом. Он увидел нас, подошел и говорит: «Девочки, хотите познакомиться с Хлебниковым?». Я говорю: «Да, конечно, это будет такое событие!». В этой толпе мы с девочками растеряли друг друга, но так как мой знакомый держал меня за руку, он меня и провел в этот дом. Сначала мы шли по коридору, потом вошли в какую-то пустую комнату, стены которой были выкрашены в нежно-белый цвет. Я помню, что в этой комнате стояла только этажерка. Мне она запомнилась, потому что Лева потянул меня к ней, чтобы показать статуэтку — балерину или испанку из фарфора. На ней было несколько юбок с кружевами. Лева взял ее в руки и стал объяснять: «Это настоящий фарфор, французский. Такого нигде уже нет, это большая редкость. Вы видите, как сделана юбка, тончайшая работа». Потом в своей жизни я видела тысячи различных фарфоровых статуэток, но больше всего запомнила эту. Из этой комнаты мы вошли в другую, и я увидела, что в углу за ширмой кто-то лежит. Лева сказал, что это и есть Хлебников. «Он слабый, больной. Пойдем с ним поздороваемся». И потащил меня за руку. Мне стало неудобно. «Раз он больной, я не пойду туда», — ответила я. «Почему? — спросил он. — Это не имеет значения». Мы зашли за ширму. Хлебников лежал на полу, на матрасе, совсем больной, худой, несчастный, но, несмотря на это, очень мило улыбнулся нам. «Вот, познакомьтесь: Ася Воронина», — представил он меня. Хлебников подал мне руку и так выразительно посмотрел на меня, но ничего не сказал, только улыбнулся опять. Это был единственный раз, когда я его видела. В этом не было ничего особенного. Многие люди знали его хорошо. Как я помню из книг, он вскоре поправился и уехал в Москву или Петербург. Умер он ужасной смертью, будучи еще молодым человеком.
