Тензин Гьяцо - Свобода в изгнании. Автобиография Его Святейшества Далай-ламы Тибета.
Как я уже сказал, это событие произошло как раз перед оперным фестивалем. Спустя два дня предзнаменование, если это было оно, начало исполняться. Ближе к вечеру, во время представления, я увидел, что по направлению ко мне бежит гонец. Когда он добежал до моей ложи, его сразу же проводили к Татхагу Ринпоче, Регенту, который занимал другую половину. Я сразу понял: что-то произошло. В нормальных обстоятельствах правительственные дела должны были быть отложены до следующей недели. Естественно, я был почти вне себя от любопытства. Что бы это могло значить? Наверное, случилось что-то ужасное. Но так как я был еще совсем молод и не имел никакой политической власти, я должен был ждать, пока Татхаг Ринпоче не найдет нужным рассказать мне о том, что произошло. Однако, я давно уже обнаружил, что можно, встав на ящик, заглянуть в окно, находящееся высоко в стене между его комнатой и моей. Когда гонец вошел, я залез наверх и, затаив дыхание, стал подглядывать за Регентом. Пока он читал письмо, я довольно хорошо мог видеть его лицо. Оно стало очень серьезным. Через несколько минут он вышел, и я слышал, как он отдавал приказ созвать Кашаг.
В свое время я узнал, что письмо, которое получил Регент, было в действительности телеграммой от губернатора Кхама, резиденция которого находилась в Чамдо, и в ней сообщалось о нападении китайских солдат на тибетский гарнизон, в результате которого погиб дежурный офицер. Это была действительно печальная новость. Уже прошлой осенью имели место нарушения границы китайскими коммунистами, заявлявшими о своем намерении освободить Тибет от рук империалистических агрессоров — что бы это ни означало. И это несмотря на то, что все китайские чиновники, живущие в Лхасе, были высланы в 1949 году.
Походило на то, что теперь Китай собирается осуществить свою угрозу. В таком случае, как я теперь хорошо понимал, Тибет подвергался очень серьезной опасности, потому что наша армия насчитывала не более восьми с половиной тысяч офицеров и рядовых. Она никак не могла бы противостоять одержавшей недавно великие победы Народно-Освободительной Армии Китая (НОАК).
Я помню совсем мало об оперном фестивале того года, только наполнявшее меня чувство отчаяния. Мое внимание не могли привлечь даже магические танцы, исполнявшиеся под размеренный звук барабанов, их участники были облачены в причудливые костюмы (некоторые были наряжены скелетами, олицетворявшими Смерть) и двигались торжественно и ритмично, следуя канонам древней хореографии.
Спустя два месяца, в октябре, подтвердились наши худшие опасения. До Лхасы дошли сведения о том, что восемьдесят тысяч солдат НОАК переправились через реку Дричу к востоку от Чамдо. Китайское радио объявило, что в годовщину прихода к власти коммунистов в Китае началось "мирное освобождение" Тибета.
Итак, удар был нанесен. Вскоре должна была пасть Лхаса. Мы не имели никакой возможности противостоять такому натиску. Мало того, что тибетская армия была немногочисленной, она страдала и от недостатка современного вооружения и почти полной необученности. К армии не проявлялось никакого интереса на протяжении всего периода регентства. Несмотря на свою историю тибетцы, по существу, любят мир, а быть в армии означало находиться в низших слоях общества: солдаты считались кем-то вроде мясников. И хотя теперь по всему Тибету стали поспешно собирать дополнительные формирования и создали одно новое, все же качество войск, выступивших навстречу китайцам, было невысоко.
Бесполезно рассуждать о том, каковы были бы последствия, если бы положение вещей было иным. Нужно только сказать, что китайцы потеряли большое количество солдат при завоевании Тибета: в некоторых районах они встретили отчаянное сопротивление и кроме прямых военных потерь очень страдали от трудностей снабжения и сурового климата. Многие умерли от голода; другие не могли перенести горной болезни, которая всегда мучает, а иногда просто убивает иностранцев в Тибете. Но что касается исхода боев, то независимо от того, насколько велика или хорошо подготовлена была тибетская армия, в конце концов все ее усилия были бы тщетными. Ведь даже тогда китайское население более чем в сотню раз превышало наше.
Эта угроза свободе Тибета не осталась незамеченной в мире. Индийское правительство, поддержанное Великобританией, заявило протест Китайской Народной Республике и объявило, что это вторжение противоречит интересам мира. Седьмого ноября 1950 года Кашаг и правительство обратились в Организацию Объединенных Наций с просьбой выступить в нашу защиту. Но, к несчастью, Тибет, следуя своей политике изоляции от мира, никогда не выказывал желания стать членом ООН, поэтому никакого результата не последовало, не было пользы и от двух последующих телеграмм, отправленных до конца того года.
Приближалась зима, новости становились все хуже, и начали поговаривать о том, чтобы объявить о совершеннолетии Далай-ламы. Народ начал выступать за предоставление мне светской власти на два года раньше положенного. Мои уборщики докладывали, что в Лхасе расклеиваются листовки, в которых ругают правительство и призывают к немедленному возведению меня на трон, и что народ поет песни такого же содержания.
Люди разделились на две группы: в одной были те, кто возлагал надежды на мое руководство в этом кризисе; в другой — те, кто считал, что я слишком молод для такой ответственности. Я был согласен со второй группой, но, к сожалению, со мной не посоветовались. Вместо этого правительство вопросило оракула. Состоялась очень напряженная сцена, в итоге которой, наконец, Кутэн, пошатываясь под весом своего церемониального головного убора, подошел к тому месту, где сидел я, и положил ката, белый шелковый шарф для подношений, на мои колени со словами "Тхула бап" — "Его время пришло".
Дорже Дракдэн высказал свою волю. Татхаг Ринпоче сразу же приготовился уйти в отставку с поста Регента, хотя должен был оставаться моим Старшим наставником. Дело было за Государственным астрологом — назначить день возведения меня на престол. Они выбрали 17 ноября 1950 года как наиболее благоприятную дату до конца года. Меня же такое развитие событий скорее опечалило. Еще месяц назад я был беззаботным юношей, неторопливо ожидающим ежегодный оперный фестиваль. А теперь я оказался перед лицом перспективы возглавить свою страну в то время, как она готовится к войне. Но оглядываясь назад, я вижу что не должен был особенно удивляться, уже несколько лет оракул высказывал нескрываемое презрение к правительству, обращаясь в то же время ко мне с большим уважением.
В начале ноября, примерно за две недели до моего официального возведения [на трон], в Лхасу прибыл мой старший брат. Я почти не знал его. Будучи Такцером Ринпоче, он стал настоятелем монастыря Кумбум, где я провел те самые одинокие первые восемнадцать месяцев после моего обнаружения. Лишь взглянув на него, я понял, что он очень много перенес. Брат был в ужасном состоянии, крайне напряжен и встревожен. Он даже заикался, когда рассказывал мне свою историю. Так как Амдо, провинция в которой мы оба родились и в которой расположен Кумбум, находится в близком соседстве с Китаем, она быстро подпала под контроль коммунистов. Едва это случилось, он немедленно был взят под домашний арест. Деятельность всех монахов подверглась ограничениям, а сам он оказался, по существу, заключенным в своем монастыре. В то же время китайцы стали пытаться внушить ему коммунистический образ мыслей и обратить в свою веру. У них был план отпустить его в Лхасу, если бы он согласился убедить меня признать над собой власть Китая. А в случае, если бы я стал упорствовать, он должен был убить меня. За это обещалось вознаграждение. Дикое предложение. Во-первых, мысль об убийстве любого живого существа враждебна для всех буддистов. Поэтому предположение о том, что он мог бы действительно совершить убийство Далай-ламы в личных целях, показывает, что китайцы не имели никакого представления о характере тибетцев.
