Егор Лигачев - Борис был не прав
Это был истинно дипломатический стиль наводящих вопросов с заранее и наверняка известными ответами. Громыко не ошибся и на этот раз.
— Было бы очень хорошо, Андрей Андреевич, если бы это сделали вы, — сказал я.
— Вы так считаете? — Громыко все еще раздумывал.
— Да, это было бы лучше всего…
В конце разговора, когда позиция Громыко обозначилась окончательно, он сказал:
— Я, пожалуй, готов внести предложение о Горбачеве.
Звонок Громыко имел свое значение. К мнению Андрея Андреевича в Политбюро прислушивались, и то обстоятельство, что он принял сторону Горбачева, могло в решающей степени предопределить исход выборов Генерального секретаря. Видимо, после вечернего заседания ПБ Громыко тщательно проанализировал не только складывавшуюся обстановку, но и вообще историческую перспективу. И к утру, что называется, окончательно определился. Не исключаю, что он звонил кому-либо еще из членов высшего политического руководства, но думаю, более того, уверен: его звонок ко мне был первым. Приняв твердое решение, Громыко хотел, чтобы об этом решении сразу же узнал Горбачев. Он понимал, что наиболее прямой путь уведомить Горбачева о своих намерениях вел через меня.
Заканчивая разговор, Андрей Андреевич сказал:
— В десять часов я встречаюсь с французским министром иностранных дел Дюма. Но если я тебе понадоблюсь, звони сразу, в любое время. Мне сообщат, я оставлю министра и подойду к телефону. Своих я предупрежу о твоем звонке.
Распрощавшись, я немедленно набрал номер Горбачева:
— Михаил Сергеевич, звонил Громыко…
Горбачев внимательно выслушал мое сообщение, потом сказал:
— Спасибо, Егор, за эту весть. Давай будем действовать.
Было, наверное, около двенадцати. До Пленума оставалось пять часов.
***Между тем в моей приемной скапливалось все больше людей. Со всей страны машинами, самолетами прибывали члены Центрального Комитета партии. Многие первые секретари обкомов заходили ко мне, чтобы получше прояснить для себя ситуацию, высказать свои соображения.
Я уже писал, что хорошо знал многих первых секретарей. А за два года работы в ЦК моя связь с ними еще более упрочилась — собственно говоря, работа с обкомами прежде всего шла по линии орготдела. С некоторыми первыми секретарями отношения у меня были близкие, даже доверительные. Естественно, что по прибытии на чрезвычайно важный, я бы сказал, рубежный Пленум ЦК они шли в отдел, ко мне.
И хотя навалилось много дел по организации похорон, я считал важным, более того, необходимым, обязательным поговорить с каждым, кто пришел ко мне.
Можно было бы, конечно, принять всех сразу, целую группу секретарей обкомов. Но в тот день, 11 марта, я с ходу отмел мысль о том, чтобы принять сразу всех собравшихся в моей приемной. Приглашал по одному, но без какой-либо «селекции», как говорится, по живой очереди — кто подошел раньше, тот и был впереди. Но разговоры, конечно, по необходимости были краткими — минут по пять — семь, причем очень похожие. Сразу же следовал вопрос:
— Егор Кузьмич, ну кого будем выбирать?
К этому вопросу я, разумеется, был готов и задавал встречный:
— А как вы думаете? На ваш взгляд, кого следовало бы избрать?
Секретари обкомов, все до единого, называли Горбачева. Но с некоторыми беседы были, конечно, особо доверительными: я объяснял ситуацию подробнее, рассказывал о вчерашнем заседании Политбюро. Предупреждал, что не исключено выдвижение другой кандидатуры — многое будет зависеть от того, как пройдет заседание Политбюро, назначенное на три часа.
Несколько первых секретарей сказали мне, что в случае необходимости они готовы выступить на Пленуме ЦК в поддержку Горбачева. Причем не просто с собственным мнением, а от имени целой группы секретарей и членов ЦК. Как-то сама собой сплотилась своего рода инициативная группа, в которую вошли С.И. Манякин, Ф.Т. Моргун, А.П. Филатов, еще несколько активных товарищей.
В три часа Политбюро было в Кремле. Опять Горбачев сел в торцевой части стола заседаний, но снова не по центру, а сдвинувшись в сторону от места председательствующего. Он понимал, что сейчас разговор пойдет именно о нем, но именно ему и предстояло этот разговор начать.
После небольшой паузы Михаил Сергеевич сказал:
— Теперь нам предстоит решить вопрос о Генеральном секретаре. В пять часов назначен Пленум, в течение двух часов мы должны рассмотреть этот вопрос.
И тут поднялся со своего места Громыко.
Все произошло мгновенно, неожиданно. Я даже не помню, просил ли он слова или не просил. Главное, по крайней мере для меня, учитывая утренний звонок Андрея Андреевича, состояло в том, что Громыко стоял. Все сидели, а он стоял! Значит, первое слово — за ним, первое предложение о кандидатуре на пост Генсека внесет именно он.
Крупная фигура Громыко как бы нависала над столом, я бы даже сказал, подавляла. Андрей Андреевич заговорил хорошо поставленным, профессиональным, так называемым дипломатическим голосом.
— Позвольте мне высказаться, — начал он. — Я много думал и вношу предложение рассмотреть на пост Генерального секретаря ЦК КПСС кандидатуру Горбачева Михаила Сергеевича.
Громыко кратко охарактеризовал Горбачева, дав его политический портрет…
За десятилетия у меня накопился немалый политический опыт. А в 1983–1985 годах, регулярно принимая участие в заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК, я понял своеобразные «правила игры» в высшем эшелоне власти, манеру поведения многих членов ПБ. И могу с уверенностью сказать, что выступление Громыко оказалось неожиданным для некоторых из них.
***Кстати говоря, в то время нередко проскальзывали разговоры о каком-то «завещании» Черненко якобы в пользу Гришина. Хотя такое «завещание» не обязательно оказало бы решающее влияние на избрание нового Генерального секретаря, оно, несомненно, затруднило бы выдвижение кандидатуры Горбачева, голоса могли расколоться. Как выяснилось позднее, никакого «завещания» не было.
Впрочем, чтобы не строить догадок, хочу опереться на объективные факты.
Дело в том, что в силу многолетней работы с Брежневым для Константина Устиновича такой человек, как Гришин, конечно же, был ближе по духу, чем Горбачев. И все-таки Черненко не встал на сторону Гришина, в ином случае, возможно, бы оставил какой-то документ. Этот аппаратный человек, которого никак нельзя было назвать политическим деятелем крупного масштаба, но от которого волею судеб зависел выбор нового Генерального секретаря, стоя на краю могилы, проявил сильные гражданские чувства, с большой ответственностью отнесся к выбору преемника, не поддался на обхаживания.
