Альфред Рессел - По дорогам войны
Военный лагерь находился за городом. Раньше здесь жили беглецы из Испании. Я увидел несколько деревянных строений, каждое примерно на сто человек. Это были грязные, сырые, зараженные насекомыми помещения. У входа в лагерь, обнесенный колючей проволокой, развевались французский и чехословацкий флаги. Как же чувствуют себя в таком окружении воины, готовящиеся к бою? Плохое жилье, конечно, не способствует укреплению духа, но все-таки это еще не все. Главное - решимость бороться. Мне не терпелось узнать, как обстоит дело с морально-боевой подготовкой в чехословацкой части.
По пути во Францию я не раз думал о том, что в чехословацкой заграничной армии должны быть созданы совсем иные отношения между командирами и солдатами, чем те, которые существовали в ней до "Мюнхена". Люди, которые покинули свой домашний очаг, чтобы бороться за новую, лучшую жизнь, руководствуются высшими идеалами, и они вправе ждать, что с этими идеалами будут солидаризироваться и их командиры, что весь командный состав будет проникнут прогрессивным духом. Старые концепции уже сохранять было невозможно.
В первые же дни в Агде я познакомился с кастой тупых и заносчивых вояк без фантазии, которые своим поведением нанесли непоправимый вред личному составу части. День за днем я убеждался в том, что "подгнило что-то в датском королевстве". Что случилось с защитниками родины? Они ехали сюда за тридевять земель, а достигнув цели, полностью утратили свой боевой дух. Моих соотечественников явно что-то угнетало. Они были подавлены и неразговорчивы. За полтора года рухнули основы, на которых держалась предмюнхенская система воинской дисциплины и морали. Без причин такое не случается. Но ограниченные командиры будто не видели этого. Они по-прежнему полагали, что прочные связи внутри воинской части можно создать воздействием плоского авторитета служебных предписаний. Они оскорбляли солдат, пренебрегая их политической сознательностью, которая росла по мере ужесточения режима. Солдаты второй республики уже не выступали бездумно за защиту погибшего государства. Ужасный опыт истории не прошел для солдат даром, для них стал характерен иной политический подход к преподносимым им фактам, их восприятие стало острее, психологические реакции изменились. Короче, назрела необходимость замены командиров, не способных адаптироваться к новым условиям, более подходящими. Требовалась честность по отношению ко всем и во всем.
Однако часть офицеров никак не могла понять этих истин. Они держались на своих постах за какие-то старые заслуги. В первые же часы пребывания в лагере я увидел слабые места. Например, как проводилась основная тренировка? До омерзения одно и то же, без учета смысла и цели этой тренировки, без освежающей разрядки. Будто это была не боевая подготовка, а просто муштра в мирное время где-нибудь на дворе казармы в гарнизоне в Чехословакии. Это вызывало во мне протест, и мне было больно за солдат. Неудивительно, что они не проявляли никакого энтузиазма, никакого гордого самосознания. Я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь обратился к солдатам с прочувствованными словами, а ведь в той сложной ситуации "идеалистам" как раз следовало бы вдохновить войска. Можно назвать это по-другому: политическая сознательность, морально-политическое воспитание, просвещение. "Так или иначе, но что-то должно произойти!" - мысленно говорил я себе. Но что тут могло произойти, если никто не отдавал себе отчета в том, что происходит? Я не раз говорил о сложившейся ситуации с Владо Клементи-сом. Он был, кажется, сержантом. Скупой на слова, Владо обычно замыкался в себе, однако в оценке положения мы были с ним единодушны: главная вина ложилась на систему и тех людей, кто ее представлял.
Покидая родину, мы договорились с друзьями в Праге, как передать сообщение о нашем благополучном прибытии на место. Начиная с 22 февраля парижское радио три дня подряд передавало специальное сообщение о том, что "один чех, проживающий во Франции, пожертвовал на нужды национальной обороны 133 тысячи франков". Это сообщение означало, что мы живы-здоровы и в безопасности. Все это тогда услышали наши друзья в Праге. Моя семья в то время еще не была со мной во Франции.
В конце февраля 1940 года здесь началась весна. Стояла погода, как у нас в мае. Дорога, по которой я шея, была усыпана белыми лепестками миндаля, межи уже просохли, зеленела трава, летали бабочки, распевали птицы. В виноградниках, тянувшихся вдаль, насколько хватало глаз, полным ходом шли работы. Короче говоря, наступила весна. В песке среди дюн я нашел детский сандалик. Как раз такая ножка у моего Милана! Мне стало грустно.
29 февраля я в новой должности начальника штаба артиллерии дивизии посетил артиллеристов в Ла-Нувеле и в Сьегане. Я нашел подразделение на удивление в хорошей форме. Артиллеристы тренировались, имея в полку одно-единственное орудие, и командир подполковник Вислоужил рассказал мне, как нежно обращаются солдаты со своей пушкой, как начищают ее до блеска. Артиллеристы находились в боевой форме, они жаждали боя, но их угнетала нехватка орудий и коней. Такого хорошего состояния часть бесспорно добилась благодаря усилиям командира полка.
7 марта воины 1-й чехословацкой дивизии на стадионе Агда принесли присягу. От боевой мощи Чехословакии - сорока полностью вооруженных дивизии до "Мюнхена" - теперь осталось только то, что вместилось на стадионе небольшого городка. Как просто и быстро была целиком ликвидирована наша армия! Как тяжко и медленно рождалась одна-единственная дивизия! Начался смотр. Проходившие перед нами парадом ничем не напоминали прежнюю чехословацкую армию. Двадцатилетние ребята вяло шагали рядом с сорокалетними усталыми горняками откуда-нибудь из Лилля или Бельгии. Шли с равнодушными лицами.
На следующий день перед командирами выступил начальник чехословацкого военного управления во Франции. Обращаясь к командирам, он призвал их прежде всего обращать внимание на моральный дух солдат, поддерживать с ними самые тесные связи, изыскивать возможности беседовать и говорить искренне, без громких фраз. Слушать это было хорошо, но практического результата это не дало. Нужно было начинать сверху.
* * *
10 марта был для меня памятным, днем. Сюда прибыли члены моей белградской группы. Мы тогда расстались в Бейруте. Я попал на другой транспорт, шедший во Францию раньше. Их очередь настала пять недель спустя. Ребята разыскали меня в лагере. В восемь часов мы собрались под знаменами. Такие встречи не забываются. Они с радостью бросились ко мне:
- Пан майор, вы себе не представляете, что они с нами вытворяли!
- Мы не забыли ваших слов, сказанных при расставании, чтобы мы всегда помнили, для чего мы здесь, и в любой, ситуации оставались чистыми перед своей совестью...
