Георгий Береговой - Три высоты
По вечерам, когда аэродром затихал до утра, летчики, кто помоложе — а таких тогда было большинство, — мылили друг другу щеки, соскребали вечными, как тогда называли, бритвами отросшую за сутки щетину, вытряхивали из гимнастерок въевшуюся в них пыль, торопясь на танцы.
Танцы обычно устраивались на ближней от аэродрома лесной опушке. На пенек, сознавая свою значимость и высоко подскочивший в данной ситуации общественный вес, торжественно усаживался известный на всю дивизию виртуоз-аккордеонист девятнадцатилетний стрелок-радист Сашка Цурюпов — и, картинно склоня стриженную под «нулевку», круглую, как бильярдный шар, голову на грудь, брал первый — пробный — аккорд. А уже через несколько секунд в свежем, остро пахнущем лесной прелью ночном воздухе плыли негромкие, слегка притушенные — с учетом фронтовой обстановки — плавные, мягкие звуки вальса. Аккордеон неторопливо и задумчиво вел рассказ о том, как спадают с берез неслышные, невесомые желтые листья, как вздыхает об отцветшей мирной юности гармонь в прифронтовом лесу, о первой, невысказанной, оборванной на полуслове любви, дорога к которой теперь пролегает через кровь, пепелища и дымные пожарища войны… А рядом, па освещенном лунным светом, утоптанном пятачке, медленно и плавно кружились пары, слышался смех; девчата, сменив порыжевшие от глины кирзовые сапоги на легкие туфельки, нарочито строгими голосами отчитывали своих партнеров, заставляя их поспешно тушить недокуренные папиросы, — те самые девушки-оружейницы, которые весь день, не разгибая спины, набивали патронами пулеметные ленты. И все кругом было именно так, как рассказывалось в вальсе: и война, и любовь, и прифронтовой лес… Разве вот только листья берез не успели еще пожелтеть и не опадали, шелестя и кружась, на землю…
На рассвете жаркого августовского дня пришел наконец приказ. Двенадцать «плов» — я в то время уже был заместителем командира эскадрильи — быстро поднялись с аэродрома, набрали высоту и легли на курс. Над землей стлалась легкая предутренняя дымка, которая, однако, не мешала видеть, что делается внизу. Намеченный командованием к прорыву участок фронта захватывал около сорока километров передовой; сама же зона активного действия авиации простиралась еще на добрый десяток километров вглубь. Сорок тысяч гектаров земли, насыщенных живой силой врага и всевозможной военной техникой, — вот с чем предстояло нам иметь дело.
Группу вел комэск Саша Кузин. Его рация молчала: он знал, что каждый из нас имеет ясное, четкое представление, кому и что делать. Небо было чистым, истребители прикрытия шли чуть правее и выше. «Неужели немцы не догадываются, что уже началось? — мелькнуло у меня в голове. — И зенитки почему-то молчат…» В этот момент впереди по курсу эскадрильи вспухли белые облачка разрывов, и сразу же — почти рядом, слева. Ведущий круто отвернул и взял вверх; набрав метров пятьдесят, снова лег на курс: для более сложного маневрирования, видимо, не было времени. И как бы в подтверждение, в наушниках прозвучал голос Кузина:
— Прямо по курсу — цель. Всем приготовиться!
Через несколько мгновений ведущий уже пикировал. Ринулись вниз и остальные машины эскадрильи. Земля, будто вспучиваясь, тяжко вздымалась навстречу, а перед глазами летело шоссе с колонной движущихся грузовиков, огороды, крыши какой-то деревеньки, еще дорога, по ней, я заметил, тянется конный обоз… Не то. Не то… Ага! Вот он, этот чертов осинник: сквозь ветви просматриваются темные прямоугольные пятна — танки!
«Огонь!» Это я командую сам себе. И облегченная от снарядов и бомб машина взмывает, оставляя внизу, над быстро расползающейся тучей дыма, горящий лес. Что-то глухо бухало, вздымая к небу все новые и новые клубы гари. С того края, где к осиннику примыкало золотистое на солнце ржаное поле, из чащобы, как ошпаренные кипятком тараканы, выползали уцелевшие танки. Последнее, что я увидел, начиная второй заход, — это несколько «илов», которые пошли на них в атаку.
…Второй и третий вылеты в тот день следовали с интервалами в двадцать тридцать минут — ровно столько, сколько требовалось, чтобы пополнить боекомплект да заправить самолет бензином. Многие пилоты, особенно из некурящих, даже не покидали кабин, ожидая, когда снующие вокруг машины технари подвесят новые эрэсы и бомбы.
Во второй половине дня мы в четвертый раз пересекли передовую. Все сорок тысяч гектаров огромного прямоугольника вражеской обороны представляли собой сплошное море бушующего огня. Дым поднимался в небо до шестисот метров — гарь проникала даже в кабины самолетов. Видимости никакой… Тут-то и пришлись как нельзя кстати наши вылазки с генералом Каманиным на передовую: если бы в планшетках каждого из нас не лежали карты с детальной разметкой каждой цели, каждого наземного ориентира, об эффективности вылета не пришлось бы и говорить. Тщательная предварительная подготовка на земле решила исход дела.
А генерал Каманин, не покидавший КП, отдавал по радио лаконичные приказы ведущим:
— Действовать по квадрату… — И все. Остальное нам было ясно: в названном квадрате, под бушующими клубами дыма, уцелела или была еще не добита какая-то вражеская цель. И группа штурмовиков пикировала на этот квадрат, заход за заходом перепахивала землю огнем из пушек, вздымала ее разрывами эрэсов и бомб.
Теперь в небе, загаженном гарью и рукавами дыма, становилось тесно. Оно буквально кишело нашей и вражеской авиацией. То тут, то там стремительно проносились вниз факелы охваченных пламенем самолетов. Горели и фашисты, и наши. Рубка шла насмерть. Схватки протекали коротко, жестко, дрались на встречных курсах, на крутых виражах, требовалось — шли на таран… Казалось, где-то высоко, незримо для глаз, работала чудовищная гигантская мясорубка, которая быстро и неотвратимо перемалывала все подряд: «юнкерсы», «мессершмитты», «фоккеры», «илы», «яки», «лавочкины»… И все же основная масса наших штурмовиков, прижимаясь к земле, ныряя в нижние пласты дыма, продолжала делать свое дело, утюжа и перепахивая вражескую оборону.
Может быть, я бы и избежал в тот раз полоснувшей по брюху моего самолета пулеметной трассы, если бы не камуфляж наших новых на том участке фронта истребителей прикрытия — «лавочкиных». Их в целях дезориентации противника раскрасили тогда как немецкие «фокке-вульфы». Не знаю, оправдалась ли в целом эта необычная маскировка, но мне она тогда сослужила плохую услугу.
Получив задание атаковать вражескую танковую колонну, мы с истребителями прикрытия снялись с аэродрома, взяв курс к линии фронта. Вести группу было приказано мне. Одним из ведомых летел прибывший с недавним пополнением Солтан Биджиев — смуглый лейтенант с ранней в свои двадцать три года сединой в иссиня-черных волосах. Когда он появился в полку, многие из нас сразу обратили на него внимание. Он был из тех, кого называют прирожденными летчиками. Несмотря на нехватку боевого опыта, Солтан на удивление быстро снискал признание у своих новых товарищей. Помимо великолепных летных данных он обладал еще одним важным для фронтового летчика качеством — мужеством и неистребимой жаждой воевать. Последнее, правда, имело и свою оборотную сторону: Биджиев в бою порой проявлял излишнюю горячность. Помимо Биджиева, помню, в группе летел и еще один новичок, его почему-то называли не по фамилии, а всегда просто Шурик. Шурик этот тоже вызывал у всех чувство неизменной симпатии. Еще перед вылетом мы с летчиками Лядским и Пряженниковым договорились присматривать за обоими, насколько это позволит нам боевая обстановка.
