Ольга Симонова-Партан - “Ты права, Филумена!” Об истинных вахтанговцах
Вспоминает народный артист России Василий Семенович Лановой, сыгравший в вахтанговском перевороте одну из главных ролей. У Ланового все та же выправка офицера-наездника. Поскольку я часто показываю своим студентам сцену скачек из фильма “Анна Каренина”, не могу не отметить его феноменальную для русского пожилого артиста физическую форму. Редкая фактурность лица, аристократичность черт — хотя никакого отношения к аристократическому сословию артист не имеет. Василий Семенович заранее предупредил меня, что интервью будет очень кратким — он страшно занят, времени нет. Во время интервью я постоянно ощущаю некоторую раздраженность в его голосе и поведении — это он на меня раздражен или на самого себя, пытаюсь определить я.
— Присутствие Рубена Николаевича, когда он руководил театром, позволяло Евгению Рубеновичу делать выдающиеся спектакли. Это та же “Филумена”, та же классика прекрасная… Но какой-то тонкий корректирующий момент со стороны Рубена Николаевича был. Безусловно. По возвращении из Малого театра, Евгений Рубенович боялся приглашать крепких режиссеров, приглашал какую-то шваль. Он выбирал не всегда лучшие пьесы, и это мы чувствовали, потому что мы переиграли много барахла, которое можно было бы и не играть. Евгений Рубенович был… ну скажем так: не самым волевым человеком и художником, и поэтому по выбору драматургии были большие ошибки. Когда классика была, например “Антоний и Клеопатра”, то было все нормально.
Он ощутил суровость и тяжесть жизни, только когда весь коллектив, практически весь — понимаете, весь коллектив от него отвернулся. Он продолжал жить по старым традициям. У него вообще школы жизни не было… Он был несколько феминизированный. Он недооценивал, по-настоящему, какое чудо у него в руках… Хотя как режиссер он был замечательный, он поставил прекрасные спектакли! Театр взбунтовался и встал на дыбы… Причем ладно партийная организация, но у него не осталось никого из близких ему людей. Ну, в общем, я ему, конечно, не завидую. Оказаться в такой ситуации. Он просто стал жертвой своего слабого характера.
На мой вопрос, был ли доволен Василий Семенович правлением Михаила Ульянова, он отвечает отрицательно. И тут, по его мнению, были серьезные просчеты и ошибки:
— Ульянову в этом смысле не повезло, потому что это были самые страшные времена, когда он руководил театром. И встал вопрос вообще о существовании театра. И тогда были допущены невероятные ошибки: приглашение Виктюка, приглашение Мирзоева — это была катастрофа для театра, потому что это был удар по вкусу театра. По тому, что составляло специфику театра. И целый ряд других допусков. Например, когда наши педагоги начали ставить на сцене театра имени Вахтангова и театр стал филиалом училища! Это же сущая глупость! А Ульянов был уже болен, он уже многого не понимал. Три года я положил на то, чтобы выгнать Виктюка из театра Вахтангова. Мы Ульянова окружили и за горло взяли. Он шел на поводу у этих ребят. Это уже был такой период разрушения глобального не только нашего театра — всех театров. И единственный театр, который устоял, и не сдвинулся, и не пошел на компромиссы со своим вкусом и совестью, — это Малый театр. И я говорил Ульянову: “Миша, посмотри рядом театр — в эти тяжелейшие времена он не стал оголять задницы своим актрисам, он не стал приглашать дерьмо, а ставил классику и не допускал никакого компромисса с точки зрения драматургии и режиссуры”. Я ему очень много раз это говорил. А он отвечал “Надо выжить, надо выжить”. Надо выжить, но не такими потерями!
С общечеловеческой точки зрения удивителен тот факт, что большинство актеров и актрис старшего и среднего поколения, отцовы сверстники, обязаны были ему и моему деду многим (если не всем) в их актерском становлении, и никто его не предупредил и не встал на его защиту. Режиссерская карьера отца, его победы и поражения, его интеллигентский эскапизм и его лепта в карьерах вахтанговцев второго поколения забыты осознанно. Второму поколению вахтанговцев куда комфортнее его не вспоминать, чтобы снять с себя вину за совершенное предательство. Многие актеры попросту опускали глаза при виде его на Арбате. Можно ли их винить? Нет, нельзя: нищие духом и не только духом существа.
Советская цивилизация увековечивала одних и стирала с лица земли других по одним ей понятным законам. Дивиться тут нечему. И отец стал такой забытой знаменитостью. Правда, перестроечная власть, над которой он всегда потешался, была к нему куда более милосердна, чем его коллеги и друзья. Отца назначили на пост директора Театра Наций — дав ему кабинет, секретаря, высокую зарплату, машину и сохранив социальный статус. Как он ощущал себя в этой должности? Он был легкий и тонко чувствующий человек с блестящим чувством юмора. Человек, который обладал собственным миром, полным классических мелодий, рифм и фантазий. Миром, благодаря которому он прожил после изгнания из театра Вахтангова почти семь лет. И все же диву даюсь, как у него не разорвалось сердце от горя тогда, в 1987 году, в зрительском фойе его родного театра. Оно разорвалось, но семью годами позже.
— Папа, ну как ты себя чувствуешь, как сердце? — озабоченно спрашивала я его в то время, зная о его стенокардии и повышенном давлении.
— Деточка, не волнуйся! Слава Тебе, Господи, что не арестовали и не посадили. (На юность отца пришлось множество гибелей и исчезновений многих дорогих его дому людей.) Мне все-таки повезло гораздо больше, чем многим. Твоя мама всегда говорила, что Симоновы везучие. Дали зарплату, и машину, и статус. Приведу в порядок все свои дела. Я, может быть, ноги унес… А ты представляешь — эта шпана-молодежь, которую я в театр набрал, даже не здоровается со мной. Вот такие дела. В страшное время живем. Время перевертышей.
Вячеслав Шалевич с возмущением рассказывал мне о том, как отец решительно отказался от какой бы то ни было борьбы за возврат в Театр. В то время как Шалевич, Пашкова и Целиковская всячески старались, на министерском уровне, вернуть отца в Театр, он, узнав о назначении в Театр Наций, сказал Шалевичу:
— Слава, оставь это все… Мне дали машину и огромную зарплату.
— Идите-ка вы на х…, Евгений Рубенович, со своей зарплатой и машиной, — заорал Шалевич, который был убежден, что отец должен бороться за возвращение в Театр.
В оправдание заговорщиков могу сказать одно — отец был в эти годы совершенно невыносим. Он витал в иных мирах. Мне и самой хотелось убежать от него за тридевять земель. Было постоянное ощущение, что он как бы включал какую-то пленку и бесконечно повторял одно и то же, одни и те же идеи и фразы, уходя в собственный вымышленный мир. Мне часто казалось, что он все еще мысленно обращался к золотому веку вахтанговской сцены, когда живы были старики — ученики Вахтангова. Этого театра уже к середине восьмидесятых давно не существовало, а Евгений Рубенович Симонов, свято служа традициям и призракам, мало заботился о современности и о живых. Это я понимала очень трезво со всей болью и горечью. Убеждена, чисто по-дочерни, что во многом происходящее с ним было связано с его личной трагедией — потерей возлюбленной и истинно любящей его женщины и вместе с ней постепенной потерей ощущения окружающей его действительности. С уходом мамы он потерял камертон правды.
