Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени
Несомненная принадлежность Елизавете Толстой подписи «гр. E. Н. Толстая» и вероятность, что ею же написан роман «Лида», основываются, помимо содержания, на свидетельствах ближайших осведомленных лиц. Об этом говорят запись в дневнике Александры Леонтьевны, ее письмо А. А. Бострому от 9–10 марта 1898 года, а также мемуары М. Л. Тургеневой.
По воспоминаниям С. И. Дымшиц-Толстой, в предреволюционные годы Елизавета Толстая «писала стихи».
Известные нам теперь ее прозаические сочинения отмечены психологической наблюдательностью, живостью картин и описаний.
Журнал «Русское обозрение», где выступила двадцатидвухлетняя дебютантка, принадлежал к числу солидных «толстых» литературно-художественных и общественно-политических изданий. Выходил в типографии Московского университета в расчете на образованного читателя. Публикацию на его страницах в столь короткое время сразу четырех вещей можно расценить как явное поощрение подающего надежды новичка.
Для нас произведения гр. E. Н. Толстой интересны своей автобиографической основой.
Образ автора — и это немалое достоинство вымышленных сочинений — открывается читателю. Это тонко чувствующая, духовно развитая молодая женщина с сильным характером. В семейно-бытовой сфере и отношении к природе она ищет нравственной цельности, гармонии, общности и красоты. Мечтаниями об этом овеяны в значительной мере «Голубое пространство. Сказка о беспокойном кузнечике», очерк «Вечерний звон», рассказ «Молчальник» да и другие произведения.
Главная коллизия, однако, — столкновение грез и реальности. Почти неизбежно возникают носители эгоистических страстей, разрушители гармонии, губители согласия. Один из сквозных повторяющихся мотивов — предательство близких людей. Это всегда трагедия. Особенно когда жертвой родительского эгоизма становятся дети.
Примечателен в этом отношении рассказ «Самоубийца» («Русское обозрение», 1896, № 2).
Достоверно обрисована в нем психология тринадцатилетней девочки-подростка из титулованной дворянской семьи (ее отец — обрусевший барон). Мими, так зовут девочку, настоящее имя которой Маша, — натура нервная, тонкая и впечатлительная. У нее два малолетних брата, которые, как и она, воспитываются в Москве…
Броских автобиографических деталей много в произведении. Лишь слегка переиначены и закамуфлированы в нем семейные роли, от которых отталкивается рассказчик.
Мими страстно любит и обожает отца и, напротив, с матерью они люди духовно чуждые.
Отец — родной по духу. С ним согласие, любовь, единственная подлинная дружба. Но отец, сорокапятилетний красавец, слишком занят собой. У него увлечение на стороне. Порывая с женой, он не озабочивается тем, чтобы взять с собой девочку.
С того дня жизнь для Мими становится невыносимой. Она совершенно одинока среди чуждых ей людей, донимаемая грубостями и бестактностями домашнего воспитания. Девочка затравлена, как зверек. Разочаровавшись в том, кто был для нее идеалом, в людских отношениях и нравах, она решается на крайность.
Подслушав случайный разговор с доктором, Мими крадет у матери и выпивает смертельную дозу лекарства с черепом и косточками на этикетке…
Самоубийством из-за предательства близкого человека кончается и рассказ «Молчальник». («Русское обозрение», 1896, № 11).
В дневнике Александры Леонтьевны есть короткая запись от 14 января 1897 года:
«Читала рассказ дочери, Лили, «Молчальник»…»
Что ей стоили эти чтения, описывает в своих воспоминаниях М. Л. Тургенева: «…Когда я ей сказала, что прочла два Лилиных рассказа, с ней сделался обморок. После мы сговорились с Алексеем Аполлоновичем не упоминать об Лиле при Саше».
Да, за свою любовь она заплатила сполна.
Но из всех вервий и пут, что держали ее, из всех питающих сосудов, что соединяли с прежней жизнью, делая рабой, мешая обратиться в свободного человека, самым немыслимым и кровавым преодолением было это — порушенное материнство.
Что в сравнении было все остальное?!. Институт брака, собственные колебания, жалость, давление родных, громы и молнии оскорбленного супруга. Даже публичное бесчестие и гражданская казнь, устроенная обществом. Последующая бедность и нищета. Все, в конце концов, было преодолимо. Все мгновение, миг.
Подлинная нравственная кара была тут — в детях. Это было самое неотразимое, нутряное.
Да, если человеку и не даровано, может быть, суда небесного, то земное возмездие за ошибки и проступки все-таки существует. Оно в прошлом человека, в нем самом, в прожитой жизни, которую ни перекроить, ни изменить нельзя. В тех преследующих, настигающих неотвратимых последствиях, которые из этого прошлого вытекают. От всего можно увильнуть и отвертеться, а от этого нельзя. Прошлое всегда в тебе, внутри. Кару человек носит в самом себе. А уж кто станет окончательным орудием исполнения — общество? родные? обычаи? закон? случай?..
Так произошло и с Александрой Леонтьевной. Мечом карающим считали себя граф Николай Александрович и ополчившиеся с ним заодно церковь, суд и общество, а может быть, самый прицельный и чувствительный удар нанесла когда-то крохотная черноглазая любимая дочь Лил:…
Никто бы, никогда так не сумел. При всех стараниях подобного эффекта ни разу не добивался Николай Александрович…
Пора, однако, пристальней всмотреться в лицо, которое незаслуженно пребывало пока на периферии повествования.
Глава вторая
Отцы и дети
Граф Николай Александрович
До сих пор мы в основном стремились сосредоточиться на том способе поведения, какой Николай Александрович Толстой избрал в развернувшейся драме, когда она стала выходить за рамки семейного происшествия и переросла в конфликт с обществом.
По отношению к счастливым возлюбленным он принял на себя функцию социальной мести.
Но Николай Александрович был живым человеком. И, как всякому, жизнь отводила ему много разных ролей. Он был влюбленным мужчиной, обманутым мужем, отцом семейства, честолюбивым общественным деятелем и т. п. Разные стороны натуры и черты характера составляют единство, именуемое человеческой личностью.
Мы не знаем, была ли произнесена когда-либо у Николая Александровича с сыном Алексеем хотя бы пара незначащих слов, случалось ли им, живя в одном городе, столкнуться невзначай на улице лицом к лицу или только издали любопытствующим взглядом провожать один другого. Но поступки и действия отца даже и через пятнадцать и более лет после семейного разрыва влияли на судьбу сына. Отголоски былой драмы не затихали, продолжали жить в воздухе, в душах, в общественной атмосфере. Память же о ней как об одной из самых глубоких отметин детских и юношеских дней Алексей Николаевич сохранил до конца жизни. И фигура отца было той частью самоощущения его писательской личности, котораг не остается бесследной для творчества.
