Мицос Александропулос - Сцены из жизни Максима Грека
Остановившись перед большим образом Вознесенья, Максим обратился к хозяину:
— Если не ошибаюсь, князь, икона эта написана рукой греческого мастера, одного из тех, что живут ныне в Венеции.
— Да, святой отец, — просияв, сказал Малой. — Я сам приобрел ее в Венеции, когда последний раз ездил туда.
И, обрадованный тем, что богатый иконостас привлек внимание ученого святогорца, он повел его в соседние покои, где висели небольшие образа, которые он особо ценил.
— Вот эта икона самая старинная, — сказал он, с гордостью указывая на маленький образ Лазаря в золотом окладе. — Писана восковыми красками, работа греческого мастера. Мне прислал ее много лет назад из Синайского монастыря[93] кир Феофил. А эта из Каппадокии и тоже писана греком, вон та с острова Кипра, а Преображение тоже из Каппадокии[94]…
Максим и Савва слушали, смотрели, печально кивая головой, словно устало брели по дорогам, где прошли греческие мастера, одни призванные дальними правителями и игуменами, другие притесненные, изгнанные из родного края.
— Бедные греки, — удрученно проговорил архимандрит Савва, — рассеялись вы по свету, точно муравьи божьи, чей муравейник разорил дикий зверь.
Наступило молчание. Савва с глубоким вздохом перекрестился. Перекрестились и остальные.
— К чему нам сокрушаться, святой игумен? — сказал Максим. — Господь пожелал, чтобы мы разбрелись по большим дорогам. Всюду несли его слово. Это благословение…
— Нет, наказание! — воскликнул Савва. — И мы никогда, видно, не сойдемся вместе на родине.
— Может быть, — спокойно сказал святогорский монах. — Тогда сойдемся мы однажды там, куда в конце концов придут все народы, на общей родине. Это главное, а остальное все преходяще.
— Аминь! — пробормотал Савва и отошел в сторону.
Младшая дочь Малого, Варвара, которая была замужем за приближенным великого князя, боярином Иваном Шигоной, войдя в покои, поцеловала руку обоим монахам. Это была еще молодая, стройная, благородная гречанка с милым грустным лицом. Следы каких-то тайных горестей, изводивших ее прежде, а может быть, и теперь, прочел Максим в ее глазах. Но сегодня их затмило счастье вновь видеть своего отца после долголетней разлуки. Здесь, в родительском доме, Варвара чувствовала себя свободно, голова ее была не покрыта, волосы собраны в пышный узел и заколоты серебряными шпильками. Близко поставленные черные глаза блестели в свете лампад и напоминали две темные маслины, выросшие на одной веточке. Максим смотрел на Варвару, ослепленный ее красотой. Но вскоре, сделав над собой усилие, сурово отвел взгляд.
— Благослови, святой отец, — обратилась к нему Варвара на чистейшем греческом языке; много лет не слышал он такой мелодичной, приятной речи.
— Благословен бог, — отозвался он. — Будь благословенна и ты, госпожа моя, и вся семья твоя, аминь! — И он низко поклонился, пряча глаза в лесу своих густых шевелящихся бровей.
Тут вошел брат Варвары, боярин Василий Малой.
— Святые отцы, — сказал он, — великий государь соблаговолил снова согреть семью нашу своей милостивой лаской. Велика радость наша. Пусть царит он сто лет и слава его будет бессмертна в веках!
Лишь сегодня понял святогорский монах, что значит для придворного вновь обрести утраченное благорасположение государя. Юрий Малой сиял от счастья. Он был уже совсем не похож на того хилого, еле живого старичка, которого на глазах Максима несли княжеские слуги по лестнице во дворец.
— Теперь, когда меня до самой могилы не оставит милость великого князя, я могу и умереть спокойно, — сказал князь Юрий.
Сели за стол. Василий налил в высокие венецианские бокалы медвяного кипрского вина, и монахи согласились его пригубить, выпить за здоровье великого князя Московского и хозяина дома.
Потом архимандрит Савва попросил, чтобы ему налили еще немного. Подняв бокал, он провозгласил:
— Да придет по воле господа час, князь Юрий, когда великий князь, не забывший тебя, вспомнит о рабстве греков и их страданиях, причиненных антихристом. — Голос его дрожал.
— Аминь! — нараспев протянули все.
— Да свершится воля божья, святой игумен! — отхлебнув вина, сказал Юрий Малой. — Но час тот наступит не скоро.
— Неисповедимы помыслы господни, — резко возразил Савва.
— Слова твои справедливы, — кротко заметил князь Юрий, — но сужу я по делам человеческим в сем грешном мире. Султан могуществен, а христианские государства слабы, разрозненны. В такое время живем мы, святой игумен, когда не сближаются, не сливаются христианские народы, а множатся царства. У каждого государства свой путь, и стремится оно отстоять лишь собственное имя. На беду нашу.
Согласившись с ним, Савва прибавил:
— Потому и мы, князь, не должны забывать наш народ, иначе вовсе он сгинет.
Слышно было, как отворилась дверь, пришел еще какой-то гость. Василий вышел и вскоре вернулся вместе с лекарем Марком, который, остановившись на пороге, низко всем поклонился.
— Князь, — обратился он к старику Малому, — велик бог у нас, греков, но могуществен и дьявол, что никогда не отступается от начатого. Послушай, заработали уже злые языки, враги твои на тебя клевещут.
Юрий Малой не придал значения словам Марка, невозмутимо выслушал их, точно не было у него больше врагов.
— И кто же клевещет на нас? — равнодушно спросил он.
— Подумать только! — воскликнул Марк. — Нынче утром у боярина Оболенского — у него занемогла жена — повстречал я Николая Немчина. Неверный латинянин наговаривает на тебя. Ты, по его словам, помешал великому князю согласиться на предложение папы римского, переданное через великого магистра Тевтонского ордена.
Старик Малой заволновался. Взгляд его метнулся к одному монаху, потом к другому. Но тут же бледная улыбка заиграла на его устах, и, делая вид, будто слова Марка привели его в недоумение, он спросил:
— Разве маркграф Альбрехт в Москве?
— Нет, князь, — ответил Марк. — Слухи другие. Сам он не приезжал сюда, а отправил к великому князю своего посла Дидриха Шонберга, тот привез от папы римского письмо.
— А разве барон Шонберг в Москве? — с еще большим недоумением спросил князь Юрий. — Я слыхал, будто он еще несколько месяцев назад уехал на родину.
Замолчав, он посмотрел на сына своего, Василия.
— Так и есть, — утвердительно кивнул молодой боярин.
— И впрямь, бояре, — подхватил лекарь. — Дидрих Шонберг был в Москве. И всего дней десять, как отбыл, я знаю прекрасно и подтверждаю это.
— И что же говорит неверный латинянин Николай? — обратился Василий к Марку.
