Владимир Хазан - Пинхас Рутенберг. От террориста к сионисту. Том I: Россия – первая эмиграция (1879–1919)
Из этого ясно вытекает, что Рутенберг не был членом БО, как считал Рачковский. Если бы это было иначе, приведенная фраза была бы построена по-другому. Кроме того, в том же письме, соглашаясь с некоторыми замечаниями Савинкова по поводу рукописи своих записок об убийстве Гапона, он писал:
Из сделанных тобой замечаний будет отмечено в рукописи, что я не член Б О.
О том же свидетельствуют заявления действительных членов БО, которые вряд ли можно оспорить. Так, в рецензии на книгу Б.И. Николаевского «История одного предателя» В. Зензинов писал:
П.М. Рутенберг никогда не стоял «близко к БО». Что касается организации убийства Гапона с Рачковским, то это поручение (по его собственному настоянию) было ему дано вне какого бы то ни было соприкосновения с БО; все сношения с П.М. Рутенбергом вел по этому делу один лишь Азеф (Зензинов 1932: 483).
На непринадлежность Рутенберга к БО указывают и современные исследователи, в работах которых имя Рутенберга среди боевиков не фигурирует (см., например: Морозов 1995: 243–314; Городницкий 1998).
Все это, однако, не противоречит тому, что Рутенберг фактически был, пользуясь терминологией авторов исследования о поэтике террора, носителем «террористического менталитета» (Одесский, Фельдман 1997: 9). Он досконально изучил «мудрую науку подполья», как назвал нелегальную противоправительственную работу С.Д. Мстиславский, один из рутенберговских сподвижников по революционной борьбе (Мстиславский 1928а: 23), и его отношения с террором в любой момент могли утратить «платонический» характер. Ежедневное участие в российском кровавом революционном действе не могло соответствующим образом не отразиться на человеческой психологии. Существование в мире революционного футуризма неизбежно смещало привычные моральные нормы и критерии. Обыденный жизненный опыт оказывался недостаточным в объяснении принятых между эсеровскими боевиками моральных конвенций, и поэтому поиски «оправдательных аргументов» революционного насилия не могли преуспеть в рамках традиционных гуманистических ценностей – для этого необходимо было выйти за их пределы. Сломить жестокую реальность еще более жестоким страхом возмездия и тем самым заставить подчиняться ему как высшей силе по-своему понятой «исторической справедливости» – в этом, по существу, заключалась основная задача теории и практики террора. Рутенберг, который, исключая особый случай убийства Гапона, формально не участвовал ни в одной состоявшейся акции Б О, без сомнения, разделял эти конвенции и рассматривал насилие как один из самых действенных способов революционной борьбы (об истории терроризма в российском освободительном движении и развитии террористических идей см. в кн.: Будницкий 2000, опирающейся на обильную библиографию).
Черты авантюрной революционной романтики, поклонение радикальным методам эсеровского террора, который, по резкому определению С.В. Зубатова, составлял душу этой «доморощенной партии неисправимых утопистов, органических бес-порядочников и сентиментального зверья» (Зубатов 1922: 281), останутся у Рутенберга навсегда. Однако парадоксальным образом те же самые качества в иной обстановке, в экстремальных обстоятельствах дадут поразительный продуктивный эффект. Психологические навыки боевой революционной работы, которые вырабатывала и тренировала российская действительность, окажутся необычайно востребованными в Палестине, где логика борьбы зачастую сокращала выбор принимаемых решений до драматического минимума и вынуждала к решительным, подчас жестким и даже жестоким действиям.
Но дело было не столько в тренированных мускулах, умении владеть оружием или знакомстве с азами военной тактики, сколько в решительном духе и том заряде идеализма, отпечаток которого лежал даже на самых отчаянных прагматиках террора. На эту черту – идеализм палестинских первопрохоцев, столкнувшихся с непроторенными путями и неготовыми решениями как на центральную указывал Жаботинский в письме к Рутенбергу от 1 июля 1936 г. (RA):
Если суждено, чтобы из Бейтара42 вышел толк, то Бейтар – школа назорейства: забудь про карьеру, про интерес личный или классовый, приноси жертвы, хотя бы даже невпопад – лишь бы сионистское пионерство перестало быть etablissement de luxe43 и опять стало авангардом идеалистов.
Рутенберг оказался именно из тех, кто в молодости прошел школу революционного идеализма (тоже своеобразного «назорейства») и был в этой школе одним из самых добросовестных и примерных учеников.
________________________1. Степняк-Кравчинский 1989: 44.
2. В ряде источников (см., напр.: Краткая еврейская энциклопедия 1976–2005, VII: 552; Ксенофонтов 1996: 117; Горький 1997-(2007), VI: 599; Охранка 2004, II: 579; Амфитеатров 2004, II: 579, и др.) в качестве даты рождения Рутенберга указан 1878 г.; вероятно, эта дата может рассматриваться в качестве «альтернативной»: именно 1878 г. приводится, например, в докладной записке Департамента полиции об убийстве Гапона, где сообщаются биографические данные Рутенберга (см. Приложение I. 2). Однако сам Рутенберг годом своего рождения считал 1879, см. юбилейные торжества в Эрец-Исраэль по случаю его 60-летия. В. Лебедев датирует рождение Рутенберга 1880 г. (Лебедев 1942, № 10551: 2). Что касается 1870 г., который значится в книге Эттингер 1980: 50, то это или описка мемуаристки, или – что более вероятно – типографская опечатка.
3 Мозес (Моше) Монтефиоре (1784–1885), британский (еврейского происхождения) финансист, общественный деятель, филантроп.
4. В устойчивом русском переводе: «ковчег завета» – шкаф или ларец, в котором хранятся свитки Торы.
5. Первоначально этот небольшой мемуарный фрагмент появился в тель-авивской газете «Davar» (1939. 5 февраля) среди материалов, посвященных 60-летнему юбилею Рутенберга.
6. В соответствии с действовавшими в это время нормами доля евреев, принимаемых в высшие учебные заведения столицы, не должна была превышать 3 %, в Казанском и Харьковском учебных округах – 5 %, в учебных округах в зоне «черты оседлости» (Виленский, Киевский, Варшавский, Одесский, Западно-Сибирский) -10 % (Иванов А. 1999: 213).
7. Приведенная тирада взята как удачная иллюстрация, не более того. Что касается художественных достоинств рассказа, нет оснований спорить с эмигрантскими критиками, один из которых замечал, что в нем «грозная правда разменена на фальшивую монету мелодрамы» (Звено. 1923. № 28. 13 августа. С. 3), а другой (рецензия на сборник «Одиссея», где рассказ был напечатан, подписана М.) подчеркивал, что автор «не мог справиться» с трагической жизненной коллизией разлада в семье (один из героев-братьев – коммунист, другой – белогвардеец), усложненной национальной проблематикой (Дни. 1923. № 87. 11 февраля. С. 14).
