Николай Пустынцев - Сквозь свинцовую вьюгу
Но назавтра бойцы вернулись с пустыми руками. Чуть своих не потеряли. Двоих раненых привезли на санках. На одних я увидел Бориса Эрастова, на других — Михаила Пеклова. Обоих ранило осколками гранаты. Особенно досталось Борису: парень был, что называется, изрешечен от ступни до поясницы. Он повернулся ко мне, попробовал улыбнуться, но улыбка получилась слабая, еле заметная.
— Я сейчас, как нафаршированный, лежу, — сказал он. — Осколками.
Ребят в то же утро направили в госпиталь.
— Подползли мы втроем, группа захвата, к немецким траншеям, — рассказал потом участник поиска Николай Вахрушев. — Видим, темнеет каска часового: на снегу она здорово заметна. Михаил и шепчет нам: «Берем» — и вперед кинулся. За ним мы. Спрыгнули в траншею. Михаил взмахнул рукой и тяжелым кулачищем гвозданул по башке фашиста. Но перестарался парень: гитлеровец упал замертво. А тут и другой из блиндажа выскочил. Схватили мы его. Но он оказался прытким, увертливым. Сбил меня ударом головы, а сам куда-то бросился вниз, в яму. Не долго думая, Борис кинулся за ним вдогонку. Настиг на дне оврага. И тут бы Борису только скрутить немца, обезоружить — и «язык» наш. Но Борис поторопился, спорол горячку, стукнул того гранатой по голове. Раздался взрыв. И фашист на тот свет отправился, и Бориса осколками изрешетило. Так закончился первый поиск разведчиков в новом, 1943 году.
На другой день командир роты назначил в наблюдение за немецкой обороной меня и Лыкова.
И вот мы в траншеях своего переднего края. День выдался ясный, безоблачный. Щеки покусывал острый морозец.
Оборона немцев тянулась по заснеженному скату высотки. Я поднес к глазам бинокль и стал внимательно вглядываться в еле заметные бугорки брустверов траншей, находившиеся чуть левее темных кустиков лесопосадок. Это были окопы вражеского боевого охранения. Проходил час, другой — траншеи не подавали никаких признаков жизни. Уже стали коченеть ноги.
— Этак в ледяшку превратишься, пока немцев увидишь, — с досадой сказал Лыков.
Неожиданно у края бруствера, что подходил к лесопосадкам, мелькнула одна, затем другая человеческая фигурка. Их темная одежда на снежном фоне была хорошо заметна.
Лыков схватил меня за рукав:
— Смотри, смотри. Там дымок поднялся.
Я вгляделся. И действительно, откуда-то из-под земли, кудрявясь, выходил голубоватый дым. Очевидно, тут блиндаж. Озябшие немцы не выдержали и решили растопить печурку — средь бела дня.
Обстановка прояснялась: блиндаж находился почти рядом с лесопосадкой. Вот туда-то и следует направить группу захвата, там поживиться «язычком».
Лейтенант принял наше предложение. В группу захвата выделили Лыкова, Зиганшина, Даникирова и меня. За старшего — Шмельков.
Надев поверх полушубков и ватных брюк белые маскхалаты, захватив автоматы, гранаты, мы направились к своему переднему краю. Вокруг расстилалась снежная целина. Поскрипывал под валенками снег.
Передний край остался позади. Ложимся в снег и осторожно ползем вдоль темных кустов лесопосадки. Мороз, а нам жарко. Тело покрывается испариной. Ох и тяжелы эти заснеженные метры «нейтралки»!
Впереди, метрах в пятнадцати от нас, замельтешили вражеские траншеи. Горбинки брустверов отливают голубизной. Ползем затаив дыхание, часто останавливаемся. Вот наконец угадываются контуры блиндажа. У входа темный силуэт часового. Скрипнула дверь землянки. На пороге показался немец. Он что-то сказал часовому и снова нырнул внутрь.
Тишина. Лежим не шелохнувшись. На фоне блиндажа фигура часового выглядит неуклюжей и слишком громоздкой. Голова укутана каким-то черным платком, на ногах толстые эрзац-валенки. Не солдат — баба. Да, нынче мороз знатный... Уж на что мы тепло одеты, а начинаем мерзнуть. Тело постепенно остывает, и стужа начинает прохватывать до костей.
Вот оно, соревнование в выносливости. Кто лучше закален, кто более приспособлен к холоду. Немец не выдержал первым. Он затопал эрзац-валенками, подошел к стенке траншеи, повернулся к нам спиной. Этого мы как раз и ждали. Шмельков прошептал:
— Вперед!
Я и Лыков быстро наваливаемся на немца, впихиваем ему тряпку в рот. К нам спешат Шмельков вместе с Зиганшиным и Даникировым. Впятером волочим добычу. Некоторое время тишина. Но вдруг в небо взвились огни ракет. Заголосили пулеметы, — значит, гитлеровцы хватились часового. Поспешно сваливаемся в кювет. Наблюдаем, как пули взвихривают снег. К себе прибыли благополучно.
Сравнивая первые зимние поиски с поисками 1942 года, видишь, как смелее и отважнее стали действовать разведчики. Больше стало у них умения, выдержки, злости. Да и немец уже стал другим. Нет в нем былой спеси, высокомерия. Разгром под Сталинградом отрезвил многих, отравленных нацистской пропагандой. Сейчас уже не о походе за «новым жизненным пространством» мечтают фашисты, а лишь о том, как бы унести ноги из нашей страны.
Немцы выбиты из Калиновки. В хуторе из полутора десятка изб уцелело только три. На месте остальных бесформенные груды кирпича, кое-где присыпанного снегом, да угрюмо маячат, нацелившись в мутное небо, печные трубы.
Январь дохнул морозами, вздыбился лихой поземкой, вьюгами. По ночам уцелевшие хибарки до отказа забиты бойцами. Солдаты спят вповалку на полу, укрывшись шинелями, полушубками.
Лейтенант приказал мне и Зиганшину ночью пронести в расположение немцев листовки и разбросать их там. Погода словно по заказу: на «нейтралке» беснуется ветер, клубы снежной пыли слепят глаза. Уже через минуту мы словно растворились в пенистой мгле. Немцев в такую пургу из блиндажей не выгонишь. Мы беспрепятственно, не считая бешеного сопротивления ветра, доползли до немецких траншей и успешно выполнили задание.
Возвращаемся в Калиновку. Теперь вздремнуть бы часик-другой. Но где тут: в избы не втиснуться — все заполнено спящими.
Стоим, раздумывая, что делать.
— На чердак надо лезть, — говорит Ахмет. — Там солома. Спать можно.
Тут же, у завалины, отыскали лестницу, приставили ее к чердачному лазу и через несколько секунд были на верхотуре. Чердачная дверь закрывалась плотно, и на чердаке не дуло. Действительно, здесь оказалось много мягкой душистой соломы. Мы с комфортом улеглись, зарывшись в нее.
Ахмет вскоре захрапел, а я еще долго ворочался с боку на бок, невольно раздумывая о жизни солдат на войне.
Снаружи, почитай, все минус пятнадцать. Бушует вьюга — зги не видать. А мы, как поросята, зарылись в солому и храпим во всю ивановскую. Или возвращаешься с боевого задания под дождем, ноги промокли, в шинели ни одной сухой нитки. Ко сну так и клонит (всю ночь в разведке был). Подложишь под себя ветки, укроешься мокрой шинелью и спишь.