Георгий Калиняк - Герой советского времени: история рабочего
В конце декабря в количестве двадцати человек мы прибыли на четырнадцатый разъезд Мурманской железной дороги, где находилась дирекция леспромхоза. На другой день отправились в глубинку на место своей работы. Там, в семи километрах от железной дороги, находилось одно из отделений леспромхоза. Туда можно было добраться только зимой, когда болота и озера скует крепкий карельский мороз. Только тогда можно было прокладывать дороги, поливать их водой и по таким «ледянкам» вывозить лес на биржу, находившуюся у железной дороги.
Поселились мы в бараке. Спали на двухэтажных нарах. На работу выезжали с таким расчетом, чтобы по приезду в лес начало немного светать. Если было тихо, то серебристо-белые чащобы встречали нас полумраком, настороженно, молчаливо. Даже звериных следочков не было в этом застывшем лесу.
Но если гулял ветер, то шатровые вершины сосен угрожающе раскачивались, бросались комьями снега в непрошенных пришельцев. Тревожно переговаривались между собой могучие великаны; предвидя свою горькую судьбину, свою смертушку, деревья навечно прощались друг с другом.
И сразу навалились на нас трудности. По молодости никто из нас не был лесорубом. И мало кто умел запрягать лошадей и управляться с ними. К тому же в Ленинграде в дирекции «Кареллеса» нам сказали, что мы будем работать десятниками. А тут дают пилу и топор в руки и предлагают валить лесных великанов.
А как подойти к могучей сосне, если снегу по пояс, и как и куда валить ее, если в лесу гуляет ветер, которому наплевать на все наши потуги. Когда дерево начинало дрожать и чуть клониться в одну сторону, мы быстро вытаскивали пилу из разреза, ложились на снег и откатывались от сосны в разные стороны. Предугадать куда упадет дерево, было невозможно. Ветер как хотел, так и направлял падение. Дерево клонится все больше и больше. С него слетает туча снега. От глухого удара о землю поднимается встречный снежный вихрь, и нужно было ожидать, когда уляжется эта метель, чтобы увидеть, как лежит кряж. И когда разделан великан, как его вывезти к дороге (трелевать). Лес стоял на каменистых холмах, и люди и лошади проваливались между камней; иногда нога так застревала, что приходилось жертвовать валенком. Его нельзя было вытащить. Только в полной темноте мы возвращались домой с задубелыми брюками и ватниками. Сушились тут же, где спали, хотя сушилки в бараках были, но они не были оборудованы.
Сильно мучила пища. Завтракали мы рыбным супом, заправленным пшеном и пшеничной кашей с той же рыбой. Это же меню было на совместный обед и ужин. Так мы питались каждый день вплоть до отъезда в Ленинград. Рыба, которую повариха закладывала в котел, была такая соленая, что не помогала выживанию. В результате, от соленого нас мучила изжога. При работе в лесу внаклонку, дело доходило до рвоты.
Все эти тяготы вызывали недовольство и нарекания. Было выдвинуто предложение бросить все и уехать в Ленинград. Пришлось [мне] как секретарю комсомольской ячейки, которую я организовал из прибывших ребят, здорово покрутиться, чтобы одолеть эти настроения, не допустить общего бегства.
И все же мы не избежали потерь. Шесть комсомольцев уехали в город. Оставшиеся девятнадцать товарищей до конца сезона трудились в лесу.
Через несколько дней после нашего приезда состоялось общее собрание трудящихся нашего отделения (300 человек), где меня избрали председателем рабочкома – прибавилось еще больше заботы. Пришлось начинать войну с директором леспромхоза.
Это был страшно упрямый мужик. Высоченного роста. Худощавый. Черноволосый. С клокочущим всеми страстями голосом, он наводил страх на всех штатных и завербованных работников; последних было абсолютное большинство.
После первого столкновения с директором я понял, что переспорить его невозможно, этого хохла, бывшего командира полка буденновской конницы.
Нужно было не рубиться саблями, а брать директора тихо, показным безразличием к его чину. Нужно было делать вид, что парадом командую я, избранный народом. А он для меня – такой же член профсоюза, как и все, а уже после – директор большого хозяйства.
Как всякого директора, имеющего сезонный состав рабочих, его интересовал только план и еще раз план. Остальное его мало интересовало. И когда я потребовал достройку клуба, тюфяки с соломой и дооборудование сушилок, то Павлюченко поднял такой хай, что рядом стоящих как ветром сдуло.
Когда директор наконец выдохся, я сказал, что повторять не буду и ушел. Оказалось, такая тактика была самой действенной, и требования начали выполняться.
Особенно смешным был разговор, когда я потребовал снабдить всех поварих марлей. Дело в том, что хотя мы и жили на воде как в Венеции, но проточной воды у нас не было. Брали воду из застойных водоемов, а там и зимой резвится тьма мелкой живности: всяких жучков, паучков и прочих жителей подводного царства. Чтобы избавиться от этого бесплатного приложения, и нужна была марля.
Вот тут директора понесло. Он, как Демосфен, начал обвинять меня во всех смертных грехах. И в том, что я гнилой интеллигент, и в том, что из-за таких как я страна не выполнит пятилетку… И еще много подобного было выплеснуто из ушата красноречия на мою профсоюзную голову.
Я спокойно слушал эту филиппику и весело смеялся про себя. В итоге поварихи получили нужную марлю.
По профсоюзным делам приходилось бывать в разъездах. К тому же районный центр Медведиха (Медвежья Гора) назначил меня председателем комиссии по чистке соваппарата (была и такая чистка). И это тоже требовало разъездов.
Конюх запрягал мне лошадь, которая по старости уже не могла работать в лесу. Это был лошак с неопределенного цвета шерстью, с разбитыми копытами, забывший свою молодость и философски мудро взиравший на суетной мир.
На обратном пути, налюбовавшись световой симфонией северного сияния, я подвязывал вожжи к саням и, поудобней устроившись в сене, спокойно засыпал, зная, что верное лошадиное сердце не собьется с пути и довезет меня до дома.
Иногда приходилось быть участником в разрешении забавных историй. Однажды ночью, когда я спал как убитый, наработавшись днем в лесу, меня разбудил начальник нашего отделения Меньшиков. Он сообщил, что счетовод напился пьяный и чуть не убил свою сожительницу, и теперь, угрожая ружьем, никого не пускает в свою комнату. Меньшиков спрашивал, что делать? Ведь милиции в лесу не было. Я оделся, и мы пошли к бараку, где жил счетовод. Открываю дверь комнаты счетовода (она была не заперта) и вижу: за столом, освещенным керосиновой лампочкой сидит Леша-счетовод, и прислоненное к столу стоит охотничье ружье.
Я поздоровался и спросил, нет ли у него махорки, у меня вся вышла. Леша забормотал, что этого добра у него навалом и протянул мне кисет. Я свернул цигарку и передал кисет Меньшикову, который тоже соорудил козью ножечку. Я заметил, что Иван Васильевич немного удивлен тем, что все протекает мирно и взрыва страстей не предвидится.
