Вячеслав Марченко - Гнет
А буквально перед самым наступлением наших войск — где-то в середине марта, наш староста Суглоб Николай Петрович, вместе с полицаем Васей Вакарем все наши хаты обошли и сказали нам, чтобы мы покинули село, что находиться в селе будет очень опасно, что оно будет обстреливаться и с того берега — со стороны красных, и с этой стороны — тоже.
— Бабуся, — прервал я тогда бабу Килю, вновь услышав страшные слова: «полицай» и «староста», — а, что это были за люди?.. Зверствовали они тут, наверное?..
— У нас в селе нет,… — понуро отозвалась баба Киля. Несколько секунд она сидела молча, подбирая нужные слова, затем она вновь заговорила: Я знаю, внучек, о том, что среди полицаев и старост были жестокие люди, что немцы часто старались использовать их для того, чтобы над народом поизмываться, но и не все так просто было в той жизни, как об этом сейчас говорят.
Во-первых, на оккупированной территории в каждом селе, где не было комендатуры, — был староста, и, насколько я знаю, очень часто румыны их сами не назначали — они не знали, кого назначать, поэтому старосты прилюдно выбирались односельчанами, и выбирали люди старостой, как правило, человека, которому они доверяли: умного, честного и уважаемого в селе. Единственное требование, которое выдвигали людям румыны при выборах старосты, так это то, чтобы этот человек не был коммунистом. Но люди, уже познавшие, что из себя представляет жизнь при коммунистах, уже и сами не хотели их видеть в качестве своих руководителей. Поэтому очень часто старостами становились учителя, бухгалтера и другие грамотные люди, незамаранные коммунистическим прошлым, — те люди, что в силу своих способностей могли хоть как-то защитить своих односельчан, оставшихся совершенно бесправными и без какой-либо возможности к кому-либо обратиться с просьбой или жалобой на что-либо. Это, внучек, были еще и очень смелые люди, они прекрасно понимали, что их ожидает после того, как вернется назад Советская власть. Знали они так же и о том, что за ними буквально охотятся партизаны и подпольщики. Учитывая это, далеко не каждый соглашался быть старостой и люди буквально уговаривали тех хороших людей стать ими.
А во-вторых, — продолжала баба Киля, — с позиций сегодняшнего дня легче всего осуждать тех людей, а заодно и нас, людей оставшихся в оккупации, и выбиравших себе в руководители старост, как получается пособников нашего врага. А тогда, когда Советская власть отступила, бросив нас — стариков, женщин и детей — на произвол судьбы, при этом оставив о себе, мягко говоря — нехорошую память, от нас уже мало, что зависело,… в то время уже сама жизнь диктовала нам свои условия выживания, вот мы и старались выжить. И старосту нашего мы выбирали себе сами, когда новая власть предложила нам самим себе руководителя выбрать, и выбрали мы себе в руководители человека честного и в селе уважаемого — Суглоба Николая Петровича.
Его семью тоже Советская власть раскулачивала в 1929 году, а в 1933 году, во время голодовки, в его семье несколько человек умерло, и работал он, так же как и мы — в колхозе, бригадиром.
Когда он был у нас тут в селе старостой, зла никакого мы от него не ощущали, наоборот: он старался, чтобы новая власть честно оплату за наш труд осуществляла, и, чтобы она не обижала нас. Когда мы вернулись сюда после цыган, и нам совершенно нечем было питаться, он сделал все возможное, чтобы мы тогда от голода тут не повымирали, и люди видели это.
Помню еще, Аня моя и еще несколько девочек с мальчиками вечером в хате у парня одного собрались, и вдруг, откуда не возьмись, — румынский патруль… Они арестовали этих ребят, отвели в Ковалевку и там, в комендатуре, они в погреб их всех посадили. Так вот, узнав, что Аню арестовали, я и еще несколько женщин со слезами к старосте побежали: рассказали ему, что к чему, и Николай Петрович тут же пошел вместе с нами к румынам. В тот же день Аню, а с ней и еще шестерых ребят — отпустили. А теперь представь себе, внучек, что не было бы у нас тут человека, к которому мы смогли бы обратиться за помощью,… что было бы тогда с твоей крестной мамкой и с теми ребятами, а?..
Баба Киля несколько секунд вопросительным взглядом смотрела мне в глаза, затем продолжила:
— Для нас в селе это было просто счастьем, что есть хороший, честный человек, способный пойти к румынам и защитить нас — он буквально помогал нам выжить в то трудное время. А еще, уже после того, как мы были освобождены нашими войсками, нам стало известно о том, что Николай Петрович двух наших парашютистов спас. Он рядом со своим домом, в котором его управа была и в котором в то время уже немецкие офицеры жили, прятал их от немцев — так, как он тогда рисковал своей жизнью, никто в селе тогда не рисковал.
Потом, после того, как наши войска освободили Ткачевку, — Николая Петровича Суглоба арестовали и отправили в лагерь. Мы и к нашему руководству ходили — уговаривали отпустить его, а потом и письма всем селом писали наверх — убеждали, что он ни в чем не виноват, но все напрасно — враг народа!
А чем Советская власть была тогда лучше его, а? — баба Киля возмущенно посмотрела мне в глаза. — Разве не она жизнь ему искалечила, выбросив его семью из хаты, построенной его же собственными руками?.. Разве не Советская власть выбросила из собственного дома его родителей и братьев, предварительно жестоко избив их?.. Разве не Советская власть замучила голодом его близких родственников? И разве не Советская власть не смогла защитить его и его семью от фашистов, бросив их в оккупации на произвол судьбы?
Это Советская власть судьбу ему сломала и породила в его душе и в душах таких же, как Николай Петрович — обиженных раскулачиванием, измученных голодом и репрессиями, ненависть к себе. Таких людей, как Николай Петрович, в нашей стране было десятки миллионов, и они были врагами не народа — они были врагами Советской власти, которая народной никогда ни была! Вон, — баба Киля кивнула в сторону улицы, — выйди сейчас и спроси тех, кто знал Николая Петровича, и они тебе ответят, что некоторые коммунисты были в сто раз страшнее нашего старосты, а им, как это нам сейчас не противно осознавать, почет и уважение.
А когда Николай Петрович, к счастью, живым из лагеря домой вернулся — все, кто его раньше знал, встречали его с радостью,… даже извинения мы у него просили за то, что когда он отказывался быть старостой, мы всем селом уговаривали его быть им.
Вот такая грустная история произошла с Суглобом Николаем Петровичем.
А Аня моя даже с его сыном Колей дружила — хорошим он был парнем: трудолюбивым и вежливым. Когда Николая Петровича арестовали, его детей — Колю и Шуру — на фронт отправили, и они воевали до конца войны,… хорошо они воевали — с орденами они домой вернулись. А Коля, помимо медалей и ордена Отечественной Войны, еще и орденом «Славы» был награжден.
