Тамара Сверчкова - Скальпель и автомат
Раненые проснулись. «Спите! Спите спокойно, братики!» — громко говорю, помогая в темноте забраться на нары упавшему. Его частое горячее дыхание напоминает об осложнении при нагноении ран. «Вы офицер?» «Нет, старшина взвода! Испить бы водицы…» Выпив кружку воды, улегся. Вода кончилась. В приоткрытую дверь теплушки просунулась голова. Помогла взобраться санитару Лукьянченко. «Что тут кричали?» — задыхаясь от быстрого бега за теплушками, спросил он. «В атаку ходили, температурят».
Вечером в памятный день 12 августа эшелон замедлил ход и остановился вплотную с санлетучкой. Это Баскунчак. Раненые повеселели, их встречало население — первая ласточка. Расспросы: не видали ли родственников, мужей, братьев? Бородатые, радостные жуют хлеб, пьют чай, курят, смеются и поругиваются. Медленно просачиваются на санобработку. Тяжелых носят на носилках (много очень тяжелых) после перевязки в комфортабельный санпоезд. С объемистой папкой историй болезней иду к начальнику санлетучки. «Вы начальник эшелона?» — недоверчиво смотрит он поверх очков. Посмотрев документы, объявил: «Вы видите — раненых не хватает». «Видно, отстали по дороге, тяжело им было!» — дипломатично говорю я. «А вы где были? Растеряли… За это отвечать надо». «Так точно!» — и скорее к теплушкам.
Дорога на Баскунчак начала действовать. Поехали в Сталинград, набрали в ведра соли из озера Баскунчак и за полтора суток благополучно прибыли на паромную.
Рано утром явилась в штабпалатку и доложила: «Товарищ майор! Ваше приказание выполнено!»
Первую встретила Максимову Асю — начальника аптеки. Узнала, что за нашим эшелоном отправили еще эшелон с начальником Фирой Чигиринской. Через день она прилетела на У-2. Раненых передали вновь прибывшему госпиталю.
Несколько машин с госпитальными работниками выехали на дорогу. Капитан медслужбы Таисия Самуиловна Лерман, майор Кателинец и Исхакова запели песню. Нестройный хор голосов подтягивал под гул машин. Минуты отдыха, когда не надо (скорее, скорее!) помогать раненым. Песня крепла. Запели Ира Скопецкая, Тося Степаненко с Асей Максимовой, на второй машине откликнулись голоса с Зоей Устюжаниной во главе. А у меня после контузии пропал слух — все на один мотив. Иногда спрашивают: «Это кому там слон на ухо наступил?» Едем с остановками. В деревушке, разбитой немцами при отступлении, отдохнули часа два. Маскируясь, ночью ползли по забитым войсками дорогам. Наши, немецкие ракеты со свистом взвиваются в потемневшее небо и, шипя, падают. Огненными змеями и плошками освещают истерзанную землю, кишащую людьми, еще более страшную при неровном мигающем свете. Страшная горластая ночь вселяет ужас. Все скрутилось в общем потоке. Горят села, хлеба, трава. Ревет скот, ржут лошади, машины натужно ревут, вылезая из воронок, их толкают солдаты. Все перемешалось, кругом бушует пламя, дым, копоть, нечем дышать. Вот он, немец! Бомбы сыпятся на живую дорогу. Опять налет, где-то рядом оглушительно стреляет миномет, снаряды, завывая, проносятся где-то над нами, то впереди, то сзади, сбоку. Поднимая черные столбы в небо, вспыхивают разрывы бомб, тонут в грохоте ночи. Где свои? Где чужие? Часть короткой ночи, до рассвета, метались по изрытым воронками дороге в потоке наступающих частей, то отъезжая от центральной шоссейки, то вливаясь в обозы и колонны. Забрезжил розовый нежный рассвет. Наши машины быстро виляют по дорогам, увертываясь от обстрела. Въезжаем в деревню Качалино. Обстрел, кругом горит, взрывы… Хрипунов Вася, шофер, проверяет скаты у своей машины, Леша Боровой качает головой: поизносилась резина, но еще потерпит. Машины тронулись. Вот на пригорке у дома лежит старая женщина с простреленной головой. На виске черная дырочка, из которой кровавые слезы накапали на зеленую мелкую травку. Мертвые глаза смотрят в небо. Седые волосы растрепались, их шевелит ветерок, а тень от ветвей старого высокого тополя, что у ворот деревенского дома, скользит по спокойному лицу, как бы оживляя его. Мама. Чья это мама? За нее отомстят сыновья: ваши — вон они наступают и гонят гада с нашей земли. Чувство жалости и бессилия. Где наши родные, наши матери? Что с ними? Крутой поворот и приказ — в Сталинград!
Несмотря на войну, театр работает, смотрим «Соловьиный сад».
…Спать расположились на полу, в большой зале, только, видно, с перемены воды мне плоховато… Кто-то рвется в дверь. «Занято!» Через некоторое время опять кто-то рвется дверь. «Занято!» Потом кричу: «Кругом! Шагом марш!» Все тихо. Вернулась, легла, заснула. Просыпаюсь — кто-то трясет за плечо. Начальник штаба Березинский И. ехидно и весело говорит: «Девушки, а кто сегодня майору команду дал «Кругом, марш!», причем первый раз в жизни, и он ничего не смог ответить?» Сон быстро слетел. Ах, вот кому? Опасно. Одернула гимнастерку, закрутила косы на голове, обернулась: «Слушаю вас, товарищ Березинский!» «Тебя назначили начальником на пароходик. Получай документы, бери санитаров, получите у Страхова или у Вахмянинова сахар, хлеб, махорку. Раненых погрузите к вечеру. Поплывете по Волге до Куйбышева». И уже смеясь, говорит: «Ты у нас везучая, недаром называют Петр I, на все руки!» Умываюсь, думаю: Петр I — это хорошо или плохо? Был он своеволен, делать все умел сам, учился, других учил… На этом мои познания кончились — не так уж плохо. Приведя себя в порядок, иду в штаб оформлять документы. После обеда санитары, из легкораненых, получают продовольствие. «Махорку не забудьте!» Повар Клюцко Антон Кузьмич, из легкораненых, принес соли.
На берегу тихо. На волнах покачивается деревянная баржа, в середине люк отгорожен поручнями, ступеньки вниз. Тяжелых раненых санитары носят на носилках. Раненые, спотыкаясь и поругиваясь, с помощью санитаров спускаются вниз баржи, устраиваются сидя у стен. Скоро набилось полно, а раненые все прибывают, находят в темноте места на палубе, размещаются — белыми повязками светлеют занятые места. Палуба покачивается на поблескивающих от вспышек и отблеска пожаров волнах. В барже темно, пахнет овощами, фруктами, рыбой, мазутом и гарью. Вылезла наверх, держусь за поручни. Загрузили полностью. А земля все гудит и стонет, как живая. Раскатисто бухают разрывы бомб, ветер доносит запах хлеба, жареной земли, горелого мяса. Дым, копоть, пыль. Берегов во тьме уже не видно. Тихо, ждем приказа. Только там, вдали, еще гудит земля да красные сполохи отмечают бои. Катерок затарахтел, дернул баржу в 2 часа 30 минут 20 августа 1942 года. Из темноты донеслось: «Все в порядке! Не курить! Не разговаривать! Дисциплина!»
Катерок тянет баржу. В черном небе над Волгой-рекой трассирующие пули, во всех направлениях. Пунктиром режут черноту, щелкнув, загораются плошки в небе и становится светло. 3 часа. Тревога! Где-то впереди завывают пикирующие самолеты врага, вспышки, гул… Налетели мессера. Катерок, чихая и ревя, тянет баржу под высокий берег. А в черном небе гудят самолеты врага, ахают бомбы, что-то в небе ревет пронзительно, раздирая нервы и душу. И опять чей-то спокойный голос: «Бочку бросили гады. Не трусь, пехота!» Раненым страшно, они переговариваются: «Потонем, как котята, не вылезешь!» Кто-то из бывалых солдат задорным голосом громко говорит: «Тихо там! Услышит фриц и амба! Не чихай, смотри!» Кто-то поддержал шутку и засмеялся: «Залез в лукошко, не чирикай!» Настроение улучшилось.
