Мизиа Серт - Пожирательница гениев
Со своим обычным обезоруживающим спокойствием Эдвардс сошел с парижского поезда. Он взял меня за руку и отвел в «Отель трех королей». Как умудрялся он сохранять корректность и учтивость в этой драме, разбившей три жизни? До меня не доходило, что для него, в общем, не существовало тут никакой проблемы. Сценарий разыгрывался не только, как он предвидел, но и точно так, как хотел, по его плану.
Эдвардс привык во всем быть самым сильным, всегда видеть, как события подчиняются его воле… Для него все, что произошло, было совершенно естественно.
Как ни странно, мы поселились в «Отеле трех королей» так же, как и в Вене, — я в одном его крыле, он в другом. Злым языкам трудно было излить на нас свою желчь, настолько наши отношения внешне казались дружески-светскими.
— Я дал вам месяц, чтобы подумать, — сказал он. — И сдержал слово. Вы нарушили наше соглашение, вызвав Таде, вот почему я приехал. В общем, может быть, лучше, что вы имели случай увидеть его. Это, надеюсь, помогло вам разобраться в ваших чувствах, которые я прежде всего не хочу ранить.
После чего он стал водить меня к антикварам, показывал местные достопримечательности, угощал форелью на берегу швейцарского озера.
Теперь я пыталась спокойно разобраться в хаосе, который из-за стремительного потока событий, пережитых в течение трех недель, царил в моей несчастной голове. Перемирие должно было длиться еще дней двадцать. Из Колошвара я ежедневно получала пылкие письма от Таде, уверявшего, что, кроме меня, он не любил никого в жизни. Все это прекрасно, но он отдал меня, связанную по рукам и ногам, во власть человека, от которого зависела его честь и который не скрывал, какой ценой заставит его платить.
«Уладь все», — не переставал повторять Таде. Что я могла сделать, будучи сама условием сделки? И вправду он был слишком легкомыслен. Сначала скрывая свое финансовое положение, потом вообразив, что Альфред не хочет от меня ничего, кроме легкого флирта. Я сделала все, чтобы открыть ему глаза на этот последний «пункт». Что же касается первого, я не знала о нем до прошлой недели.
На свежую голову я поняла, как Таде дошел до всего этого. Сочувствие к рождающемуся социализму и благородным целям «Лиги прав человека» выросло в его от природы пылкой душе в настоящую страсть. Начавшийся упадок «Ревю Бланш», который пришелся как раз на это время, развязал ему руки. Он бросился в новое предприятие, уверенный, что белый уголь принесет финансовый успех. Прибыль, естественно, пойдет на службу его гуманитарным целям.
С моральной точки зрения его нельзя было упрекать. Деньги представляли для него лишь средство, необходимое для победы дела, за которое он горячо сражался. Эдвардс служил мостом, соединившим его с деньгами. Таде никогда не относился к нему иначе.
Но я? Я начинала думать, что он странным образом забыл обо мне, занятый делом. Любил ли он меня так же, как «Лигу прав человека»? Я не очень была в этом уверена. Когда мы поженились, мы были еще детьми. Что Таде любил меня, в этом я не сомневалась. Но с моей стороны — настоящая ли любовь побудила выйти замуж за этого высокого, красивого юношу? Не было ли это скорее нежностью к товарищу, которого знала с детства? Но прежде всего горячая жажда узнать жизнь, освободиться раз и навсегда от семьи, которая причинила мне так много горя.
Замечала ли я когда-нибудь во взгляде Таде огонь той пожирающей страсти, который горел в глазах Эдвардса?
Я честно призналась себе, что плачу скорее над своей участью, чем над потерянной любовью. Снова оказалась одна в толпе, одна перед дорогой… как тогда, когда с окровавленными ногами бежала в Антверпен… как тогда, брошенная в этом таинственном Лондоне, бесцельно бродила по бесконечным улицам… Без защиты, без помощи. Да, особенно это — без помощи. Мужчина, который вас любит, должен быть защитой. Поддерживал ли меня Таде? Подумал ли он, с энтузиазмом отправляясь в Колошвар, кто защитит, кто поможет мне? Взрыв возмущения вспыхнул во мне… «Уладь все…» Так ли говорит мужчина? Я вновь увидела его кроткий и отчаявшийся взгляд, когда он упомянул о крахе. Как сердиться на него за это? Он был ребенком. Таде — ребенок, а Альфред — мужчина. Вот в чем объяснение истории, которая с нами произошла.
Через месяц я сказала Эдвардсу, что стану его женой. На другой день мы уехали в Мадрид.
Прежде чем покинуть Базель, я послала Таде красивый стакан из венецианского стекла. «Хрупкость этого стекла, — телеграфировал он мне, — не сравнится с моей вечной любовью». Это было очень мило, очень литературно и очень бесполезно. Все кончилось, страница была перевернута.
Хотя я и приняла окончательное решение, помню, как, уезжая из Базеля холодным туманным утром, я ощутила странный жар от слез за запотевшими стеклами автомобильных очков. В последний раз я плакала над этой драматической сделкой, предметом которой была я сама.
С тех пор как я обещала Эдвардсу стать его женой, он удвоил предупредительность, внимание, любезность и дал волю своей радости. Этот человек, который был на тридцать лет старше меня[125], стал очень весел, он вновь обрел юношескую беззаботность. Его любовь, такая пылкая и нежная даже в своем неистовстве, не могла не тронуть. Ощущение его силы и власти дало мне чудесное чувство защиты и покоя после кошмара неуверенности, постоянной тревоги, в которых я жила последнее время с Таде. Кончились зыбучие пески. После того как, казалось, мною играли стихии, я прислонилась к могучему утесу.
После короткой остановки в По мы прибыли в Мадрид. Почему именно в Мадрид? Я никогда этого не узнала. Альфреду хотелось увезти меня в Мадрид, а мне — лишь бы быть подальше от Парижа и не слышать о Колошваре. Как только мы достигли согласия, Альфред отразил угрозы кредиторов и продолжал платить Таде жалованье директора. Таким образом я твердо решила больше не думать об этом деле.
В Мадриде мы были совершенно инкогнито и, следовательно, совершенно свободны от всех светских обязательств. Эдвардс не замедлил найти себе занятие — оно состояло в том, что он покупал мне веера. Никогда я не могла вообразить, что существует столько драгоценных вееров. Из кружев, из раковин, из золота, из слоновой кости. Были еще лакированные, были расписанные лучшими художниками XVII или XVIII века… Альфред никак не мог остановиться в своей охоте за веерами. Он все покупал и покупал, а я не могла удержать его. Когда я уставала от этих экспедиций, он отправлялся один, тщательно заперев меня на ключ в моей комнате. Так, взаперти, я проводила целые дни. Безусловно, к Эдвардсу можно было применить выражение «ревнив как тигр», и я не удивилась бы, услышав, как он рычит за моей дверью. К кому, бог мой, у него было основание ревновать в этом городе, где я абсолютно никого не знала? Но он не мог спокойно уйти, не заперев меня, как в сейфе.
