Александра Коротаева - Наша счастливая треклятая жизнь
На берегу пруда несколько рыбаков. Подхожу ближе. Вдруг из кустов кто-то в плащ-палатке выходит прямо на меня, поправляя штаны. Приглядываюсь — старушонка с плоским лицом. Сморщенное, доброе личико. Улыбается.
— А ты хто?
— Никто. Человек. Просто смотрю. Красиво.
— А! А я с мужиком своим.
— Рыбу ловите?
— Какая рыба? Нету. Сидим тока.
— А вы?
— Я? Я с им. Он без миня не сидит. Счас студено тут стало. Сс уся.
— Что?
— Ссуся! Студено!
— А-а! Понятно. Вы теплее одевайтесь. Главное, чтобы ноги в тепле были. А лучше дома сидите. Пусть один ходит.
— Хто?
— Да мужик ваш!
— Не-е! Он один не будет сидеть! Я с им хожу.
— Какой смысл удить рыбу, если ее нет?
— Не знаю. Ходить. Прывык!
— Давно ходите?
— В зиму десять лет будет. Мы с-под Мурманска с мужиком моим. К детям перебралися. Теперь сидит тута. Я с има. Без меня не можеть сидеть. Кашляить тока много, а я ссуся. Студено. А у тебя есть мужик?
— Есть.
— Ходит?
— Куда?
— Сидит?
— А, нет. Он не рыбак.
— А мне рыбак, ишь, попалси. — Она мелко рассмеялась.
— Ладно. Не буду вам мешать. Пойду.
— Мы тута. Здеся. Приходи.
Рыба
Мы жили на горе, а внизу располагался рыбсовхоз, куда мы детьми бегали за рыбой или просто поглазеть на улов. Стоя наверху, мы вглядывались в горизонт, где из-за мыса Ильи должны были показаться наши фелюги с привязанными к ним байдами (большими лодками). Если издалека было видно, что байды утоплены в море по самые борта и фелюги идут тяжело, значит, улов хороший. Тогда мы бежали вниз.
Самым интересным было смотреть, как разгружаются. В фелюгах обычно была большая рыба: скат, камбала, катран (черноморская акула), иногда попадали в сети дельфины. В байдах же — рыба помельче: кефаль, ставридка или еще мельче — царская барабулька, хамса. На рыбацком мостике стояла железная тележка, куда крюками забрасывали большую рыбу или ставили корзины с уловом. Потом эту тележку тянули на берег и там уже сортировали. На берегу стояла большая мясорубка, в нее швыряли еще живую рыбу. В основном туда отправлялись скаты, катраны (потом этот фарш шел как корм на птицеферму). Дельфин, запутавшийся в сетях и порезавшийся ими почти до хребта, был трофеем нежелательным, и видно было, что рыбаки с горечью смотрели на его окровавленную тушу.
Байды разгружались веселее. Рыба прыгала, зеркалила на солнце и не хотела покидать лодку. Мелочь выгребали корзинами. Рыбаки, народ суровый, неприветливый, цыкали на нас матом, если мы попадались под руку, и нужно было дождаться минуты, чтобы жалобно мяукнуть: «Дяденька, а можно мы помоем байду?» Получив разрешение, мы саранчой набивались в лодку и наполняли полиэтиленовые пакеты остатками рыбы. После мытья лодки важно шли домой с добычей: кто жарить, кто вялить, а кто и продавать. Рыбаки же носили рыбу покрупнее — кефаль, ставриду, камбалу, хвост которой волочился по земле.
То, что в средней полосе называют камбалой, — это лосики! А камбала — рыба огромная, с небольшой стол, толстая, мясистая, с каменными круглыми шипами-бляшками, похожими на пуговицы, с нежным мясом и клейким жирком. Тот, кто когда-нибудь ел ее, будет помнить всю жизнь! Нет ничего вкуснее жареной камбалы! В нашем Городке всегда пахло жареной рыбой, и запах этот никогда не выветривался. А жарить рыбу у нас умели!
Всякую мелочь сушили под крышами домов. Под каждым карнизом серыми прищепками болтались связки хамсы, маленьких ставридок и азовских бычков. Под покровом ранней крымской ночи шпана срывала чуть присушенные связки и пировала в ближайших зарослях бурьяна.
Да что говорить! Рыба у нас была, и мы в ней толк понимали!
Дельфин
Мы стояли у рыбацкого причала и смотрели, как возвращаются рыбаки. Уже издалека было видно, что судна идут пустые. Лодки, привязанные к фелюге, болтались бессмысленно и беззаботно легко. Причалив к мосткам, хмурые рыбаки, привычно разбивая скупые слова пышным матом, собирали снасти. Потом по мосткам подкатили тележку и, кряхтя, взгромоздили на нее тяжелое тело дельфина. Он был мертв. В нескольких местах его ременная кожа была порезана сетью, как топором, и оттуда светился белый жир. Дельфины, гоняясь за рыбой, часто путаются в сетях, в панике начинают рвать их и, запутываясь еще больше, в конце концов умирают от ран. Рыбаки не любят таких подарков.
К фелюге подошла баба из нашего Городка. Посверкала металлом во рту, сплюнула папироску в море, взяла у рыбаков веревку, привязала ее к хвосту дельфина и, синея от натуги, поволокла к себе домой топить жир. Никто не помогал ей. Тянуть было неудобно. Тогда она обмоталась веревкой, впряглась в самодельную лямку и стала, почти лежа, цепляясь за редкие кусты ковыля, тащить его в гору. Дельфин иногда переворачивался, показывая то черную спину, то белый живот, напоминая покойника в костюме. Через короткое время у этой женщины погиб взрослый сын (утонул спьяну).
Вот для чего я прихожу в Ботанический! Ради этого места, где кончается парк и начинается живой лес. Я люблю стоять здесь одна в абсолютной тишине. Я не хочу думать, как мне жить дальше, вернее, как мне приспособиться к моей жизни. Нет больше проблем, они остались где-то далеко, там, где люди. Одна, вторая, третья… шесть! Шесть белок крутятся под самым моим носом и своим бесстрашием дают понять, что мы здесь на равных правах. Это лес мой и их. А вот и редкой породы дятел, за которым гоняются все местные фотографы. Он не любит показываться людям, не то что синицы, но меня, видно, не считает за человека, и я рассматриваю его хорошенько. Он замечает, что я смотрю на него, и, в свою очередь, наблюдает за мной. Я не шевелюсь, он не шевелится, мы замерли, смотрим друг на друга. И мне начинает казаться, что он про меня все знает и даже жалеет почему-то. Хочется плакать от восторга и от чувств, которым я не могу дать названия. И становится не страшно ни быть, ни умереть.
Кто-то идет. Вообще, когда ты в лесу и никого нет рядом, чувствуешь себя спокойно и светло, а стоит увидеть человеческий силуэт, становится не по себе. Но это женщина. В руке у нее пучок веток с почти прозрачными, как будто из кальки вырезанными, круглыми листьями. Она грузная и издает при ходьбе свист — то ли от шуршания болоньевого пальто, то ли от астмы. Я сторонюсь, уступая ей сухое место на тропинке. Она проходит мимо меня опустив глаза, потом останавливается, поворачивается и говорит: «Здесь нельзя собирать растения, но сейчас уже дожди пошли (свистит), и они все равно сгниют. Я их от семян отряхнула (свистит), они вот здесь были (показывает на прозрачный листик), сейчас их поставлю в вазу (свист). Без воды. Могут хоть десять лет стоять, ничего им не будет. Я сдохну, а они будут стоять (смеется). Пыль стряхнуть, и все. Их скосили (свист) целую лужайку. Вон там, где упавшее дерево пилят…» И пошла.
