Лев Лещенко - Апология памяти
Но все проходит, постепенно забылся и этот инцидент. И уже летом 1963 года мне был положен, как я сказал, краткосрочный отпуск на родину. Но я решил его использовать для несколько других целей, а именно — съездить к своей возлюбленной в Ворошиловград. Дело в том, что Лариса еще в марте поехала поступать в медицинский институт, куда благополучно и была зачислена. Все это время мы с ней вели оживленную переписку, что и заставило меня так скорректировать мой отпускной маршрут. Но все произошло почти как в фильме «Солдат Иван Бровкин». Письма от Ларисы стали приходить все реже и реже, а потом и вообще все прекратилось. Я обращаюсь к ее подруге, которая служит у нас по контракту:
— В чем, интересно, дело?
А она отвечает:
— Так ведь там же у нее парень был, она за него замуж выходит!
Меня как громом поразило. Я на полном серьезе собрался к ней, познакомиться с родителями, все честь по чести. А там и до свадьбы недалеко… Но после всего случившегося меня обуяла какая-то апатия. «Да ну его, — думаю, — куда-то там ехать. — Здесь пересижу. Расстраиваться только лишний раз после встречи с друзьями. Служить-то еще целый год… Словом, решил: остаюсь. Но тут мне Борька Цимакуридзе и говорит: «Слушай, что ты дурака валяешь? Поезжай домой, зайди в свой ГИТИС, узнай, не забыли ли тебя там. Ну и все такое прочее».
Послушался я его. Приезжаю в Москву. Вид у меня бравый до невозможности — офицерское сукно, хромовые сапоги, портупея, — словом, солдатик хоть куда. Но я поскорее переоделся и две недели расслаблялся, как мог. Москва тут же закружила, завертела… Сходил, конечно, в ГИТИС, который в душе давно считал уже своей «альма матер». И, вернувшись в Германию, дал себе зарок: после службы — обязательно поступлю!
С этой похвальной мыслью пошел через год на подготовительные курсы при штабе армии. В это время мне оставалось дослужить еще три месяца — июль, август и сентябрь. Тогда был такой порядок, что меня могли отпустить для сдачи экзаменов и пораньше, в июле. И если я поступаю — остаюсь в институте. Если нет — возвращаюсь дослуживать. А надо сказать, что я к тому времени так хорошо зарекомендовал себя в Ансамбле песни и пляски, что начальство на все лады уговаривало меня остаться на сверхсрочную. Да я и сам понимал, что крайне необходим ансамблю. Но тем не менее поехал поступать. Причем не один, а с сопровождающим из вольнонаемных, который тоже собирался в ГИТИС. Но когда мы с ним приехали, то выяснилось, что опоздали. Что делать? Тем не менее прихожу на экзамен. Меня, как старого знакомого, встречает Павел Михайлович Понтрягин:
— Помню, помню вас, Лещенко. Что опоздали, это не беда. Будете петь сразу за первый и второй тур. Первый — утром, второй — вечером…
Понятное дело, что уж в этот раз я пришел в ГИТИС в полном своем обмундировании! К солдату-то ведь отношение несколько другое. Понтрягин спрашивает:
— Что будете петь? Я отвечаю:
— Арию Филиппа из «Дон Карлоса».
— Так вы же были баритоном?
— А теперь — высокий бас! Кстати, на итальянском языке можно?
Он кивает:
— Давай!
Короче говоря, первый и второй туры прохожу с блеском. Третий тур — через день. По совету Понтрягина решил еще порепетировать в усиленном режиме. Выхожу перед приемной комиссией, которую возглавлял Георгий Павлович Ансимов, главный режиссер Театра оперетты и будущий художественный руководитель нашего курса. Он в этом году как раз набирал себе группу. Спрашивает:
— Что будете читать?
— Басню Рацера и Константинова «Ревность». Смотрю, Ансимов морщится, как от зубной боли. Ладно, прочитал я басню. Теперь — вокал. Объявляю:
— Ария Филиппа из «Дон Карлоса» Верди на итальянском языке.
Начинаю петь. Но после первого куплета Ансимов машет рукой:
— Достаточно. Идите.
Иду понурый, как побитый пес. Ну, думаю, завал. А результаты объявляют лишь на следующий день. И если… Но это для меня — трагедия! Выходит, надо возвращаться в армию… Утешаю себя — ничего, не пропаду, буду петь, как прежде… И вдруг вижу, идет по коридору институтский врач-ларинголог, который тоже был в комиссии. Смотрю на него молча таким умоляющим взглядом, что он не выдерживает и делает мне утвердительный знак головой. А на другой день не было на свете человека счастливее меня! Сдаю все остальные экзамены на круглые пятерки. И вот теперь я — не просто студент ГИТИСа, а, как человек опытный, отслуживший армию, еще и староста курса. Но это уже — отдельная история.
Интродукция вторая
Мой «матрос Чижик»
Так как мне, я считаю, очень повезло в жизни с родными и близкими, я часто думаю, в чем заключается разница между чувствами родственными и дружественными. Возможна ли их взаимозамена и до каких она может доходить пределов? Бывает, что, скажем, отец и сын испытывают друг к другу неприязнь, зато с другими, совершенно чужими по крови людьми ощущают себя легко и комфортно. И в этом смысле мне (не знаю уж, за какие такие заслуги) повезло дважды. У меня всегда была и остается взаимная любовь с отцом, со всеми родственниками. И одновременно мне довелось испытать в жизни необычайную заботу и внимание со стороны человека, не имеющего к нашей семье никакого родственного отношения. Но он оставил в моей душе такие теплые и светлые воспоминания, какие оставляют только самые родные нам души.
Речь идет об одном из сослуживцев отца в Богородском, полковом старшине по имени Андрей Фисенко. Так как меня в детстве было порой не с кем оставлять дома, он обычно занимался мной в течение всего дня. И делал это так заботливо, что получил от окружающих шутливое прозвище «матрос Чижик» по аналогии с известным книжным персонажем. Он приходил с утра, брал меня за руку и отводил на территорию полка, где, исполняя свои непосредственные служебные обязанности, соответственно таскал меня за собой повсюду — на стрельбище, на спортивные занятия, в солдатскую столовую… Он подарил мне двухметровые лыжи, на которых я, прикрутив их к валенкам, катался в Богородском уже начиная с четырехлетнего возраста. Более того, в те тяжелые, нищие послевоенные годы было очень трудно с одеждой вообще, а со специальной детской — и подавно. Поэтому мне пошили самую настоящую военную форму, хотя и, разумеется, в миниатюре. Я щеголял повсюду в гимнастерке, сапогах и пилотке. А попадая за проходную воинской части, непременно отдавал честь всем встречавшимся военным, на что они отвечали с большой готовностью. В этой форме я, помню, проходил лет до шести. А бедность доходила до того, что нечем было порой даже смазать сапоги — ни ваксы, ни тем более сапожного крема. В таких случаях отец просто протирал мне сапожки тряпкой, смоченной в воде. После чего я отправлялся со своим «матросом Чижиком» по всему кругу солдатских занятий. Ничего не пропускал. А что касается стрельбища, это было моим излюбленным местом. Еще бы, я ведь там, считай, уже с пяти лет научился стрелять из пистолета (правда, не без посторонней помощи)!
