Анна Франк - Рассказы из убежища
Часа через три мы подъехали к дому Лейнов, где нас ожидал сердечный прием. Г-жа Лейн сразу же показала мне чудесную комнату с балконом, которая должна была принадлежать мне в течение ближайших двух месяцев.
Каждый мог чувствовать себя легко и свободно в этом гостеприимном доме, где царило приятное оживление, где на каждом шагу натыкаешься на многочисленных кошек, где три знаменитых кинозвезды гораздо больше помогали своей матери, чем я, простая девчонка, у себя дома, и где было столько невероятно интересного. С английским дело пошло очень быстро, ведь он не был для меня чем-то совершенно новым.
Присцилла первые две недели моих американских каникул не была занята, и мы с ней многое посмотрели в окрестностях. Почти каждый день мы ходили на взморье, где я постепенно знакомилась с людьми, о которых раньше много слышала. Самой близкой подругой Присциллы была Мэдж Беллами, которая часто сопровождала нас в поездках.
Никто из знавших Присциллу не мог бы предположить, что она настолько старше меня. Мы общались друг с другом как настоящие подруги. По прошествии этих двух недель Присцилла должна была снова вернуться на студию «Уорнер бразерс», и — о чудо! — я могла поехать с ней вместе. Я пошла с нею в ее уборную и оставалась там, когда фотограф делал пробные снимки Присциллы.
В этот первый день она быстро освободилась и взяла меня с собой, чтобы показать мне всю студию.
— Знаешь, Анна, — сказала она мне как-то, — у меня возникла грандиозная идея. Завтра утром ты пойдешь в одно из бюро, куда приходят красивые девушки, которые хотят сниматься в кино, и спросишь, не сможешь ли ты понадобиться. В шутку, конечно!
— О, с удовольствием! — ответила я и вправду пошла наутро в одно из бюро. Там было страшно много народу, и девушки стояли в очереди перед дверью. Я присоединилась к ним, и через полчаса меня впустили. Но и оказавшись внутри, я еще долго дожидалась своей очереди. Передо мною было больше двадцати девушек, и мне пришлось прождать часа два, пока очередь не дошла до меня.
Прозвенел звонок, и я смело вошла в бюро. За письменным столом сидел человек средних лет. Он коротко поздоровался, спросил, как меня зовут и где я живу, и был немало удивлен, услыхав, что я остановилась у Лейнов. Покончив с вопросами, он еще раз внимательно посмотрел на меня и спросил:
— Вы действительно хотите стать киноактрисой?
— Если я гожусь для этого, очень хочу, сударь! — ответила я.
Тогда он нажал на кнопку звонка, и в комнату сразу же вошла элегантно одетая девушка и предложила мне следовать за ней. Она открыла дверь, и на мгновение я ослепла: помещение было залито ярким и резким светом.
Молодой человек за каким-то сложным устройством приветствовал меня гораздо любезней, чем господин, сидевший в бюро, и указал на высокий табурет, куда я должна была сесть. Он сделал несколько снимков, позвонил, вошла другая девушка и отвела меня к той, первой. Та пообещала мне прислать сообщение, можно ли будет прийти снова. Радостная, пошла я обратно к дому Лейнов.
Прошла неделя, и я получила сообщение от господина Хериджа (Присцилла назвала мне его имя). Он писал, что снимки удались на славу и что на следующий день в три часа я должна быть у него. На этот раз у меня было преимущество, потому что на меня был сделан заказ. Господин Херидж спросил, не хотела бы я позировать для фабриканта, выпускающего теннисные ракетки. Это продлится одну неделю. После того как я услыхала о гонораре, я сразу же согласилась.
Этому человеку позвонили, и во второй половине дня я с ним встретилась.
На следующий день я пришла в фотоателье, куда мне предстояло ходить ежедневно всю неделю. Я должна была мигом переодеваться, то сидеть, то стоять, непременно улыбаться, прохаживаться туда-сюда и снова переодеваться, привлекательно выглядеть и нагримировываться. К вечеру я устала до смерти и еле-еле доплелась до постели.
Через три дня я уже почти не могла улыбнуться, но надо мной все еще висел договор с фабрикантом.
Когда на четвертый день, вечером, я вернулась в дом Лейнов, я была такой бледной, что госпожа Лейн запретила мне снова идти позировать. Она сама позвонила туда и расторгла соглашение.
Я была благодарна ей от всей души.
Я снова без помех наслаждалась своими незабываемыми каникулами и навсегда излечилась от иллюзий насчет славы киноактрисы, потому что теперь гораздо ближе узнала жизнь знаменитостей.
Катринтье
11 февраля 1944 г. Пятница.
Катринтье сидела на большом камне, который лежал на солнце перед крестьянским двором. Она думала, о чем-то напряженно думала. Катринтье была одной из тех тихих девочек, которые стали <…>[14] со временем, потому что им всегда приходилось думать.
О чем думала эта девочка в крестьянском фартуке, знала только она сама. Никогда она не делилась своими мыслями с кем-нибудь — для этого была она слишком молчалива и замкнута.
Подружек у нее не было, и, вероятно, так легко она и не могла бы их завести. Мать считала ее странной, да она и сама, увы, это чувствовала. Отец, крестьянин, слишком много работал и не очень-то занимался собственной дочерью. Так что Тринтье была предоставлена самой себе. Ей вовсе не мешало ее всегдашнее одиночество: ничего другого она не знала и, пожалуй, была этим довольна.
Но в это теплое летнее утро она все же не смогла удержаться от глубокого вздоха, когда оглянулась и взгляд ее упал на соседнее поле. Как хотелось бы ей поиграть с теми девочками! Вон как они бегают и смеются. До чего же им весело!
Девочки стали приближаться. Уж не подойдут ли они к ней? Но что это? Ведь они насмехаются над ней, теперь ясно слышно, что они называют ее имя, ее прозвище, которое она ужасно ненавидела и которое, как она то и дело слышала, кричали ей вслед, — Тряньте-лентяйтье. О, какой убогой чувствовала она себя! Если бы только она могла скрыться в доме — но тогда они еще больше будут над ней смеяться.
Бедная девочка, ты еще не раз в своей жизни почувствуешь себя такой заброшенной и позавидуешь другим девочкам.
— Тринтье! Трин! Иди домой, мы садимся за стол!
Еще раз глубоко вздохнув, девочка медленно встала и послушно побрела к дому.
— Ну надо же, какое веселое личико у нашей дочери, ну до чего же у нас милая девочка! — воскликнула крестьянка, когда Катринтье еще медленнее и печальнее, чем всегда, вошла в комнату. — Можешь хоть слово сказать? — спросила женщина. Слова ее прозвучали неприветливей, чем ей хотелось, но и ее дочурка никак не отвечала ее желанию видеть веселую, жизнерадостную девочку.
