Карла Рэй - Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели
Наш труженик-отец постепенно превратил монастырские земли в шедевр. Он не только заботился о саде, но еще работал электриком, слесарем и водопроводчиком. Для тридцати населявших монастырь сестер он оказался незаменимым помощником. Монахини звали себя Верными Спутницами Иисуса и жили в прекрасном трехэтажном доме с шиферной крышей. Сестры были очень благодарны, и мой отец изо всех сил старался оправдать их доверие и заслужить признательность. Он вкладывал в начинания все свое воображение, пытаясь при этом снизить расходы монастыря. Он создал питомник, чтобы монахини не тратили деньги на семена, и выращивал цветы для часовни на специально отведенной клумбе, чтобы все остальные цветы оставались в саду.
Отец был счастлив как никогда. Его вспыльчивый характер на время утих, и он больше не приходил ко мне по ночам. Мне шел тринадцатый год. Семья жила в небольшом, но светлом доме с бумажными обоями, а неприветливый помощник Джордж знакомил папу с новой культурой. Это была культура «мужских уборных». Монахиням и девочкам вход туда был закрыт. Стены в них были увешаны не благопристойными картинками, а фотографиями из сомнительных календарей. В ящиках лежали глянцевые журналы с рекламой мельбурнских учреждений, предлагающих удовлетворение для тех, кто в нем нуждался.
Так отец узнал о более сложном – и более дорогом – способе снятия сексуального напряжения. Он наивно решил, что это, должно быть, самый безопасный путь и он сможет все сохранить в секрете. Он и не подозревал, что принесет домой сифилис и заразит жену. Она, пережив ложь и полное непонимание того, что с ней происходит (отец никогда ни в чем не признавался, пока мать его не «накрыла»), взяла такси, приехала на Ли– гон-стрит и громко, в слезах, обвинила во всем встреченную там проститутку. Несмотря на плачевное состояние матери, родители решили, что все это должно остаться семейной тайной. Однако такой секрет оказался для матери слишком тяжелым. В конечном итоге она открылась Лизбет, когда та выросла. Потом Лизбет рассказала об этом остальным сестрам.
НЕ ИМЕЯ больше возможности ходить в гости к бабушке и дедушке, по голландской традиции мы навещали другие семьи. Примерно через десять месяцев после переезда в Дженаццано мы сели на поезд и отправились в гости к большой семье, вместе с которой путешествовали по океану, чтобы посмотреть, как они устроились. Разговоры велись о забастовках и профсоюзах, об отсутствии выбора деликатесов и домашней еды, по которой все мы скучали. Зашел разговор и о детях-подростках, о том, что родители не одобряют их дружбу с ненадежными австралийцами.
Дети были предоставлены самим себе. Нас оказалось очень много, и я, как всегда, нервничала от мысли, как меня примут окружающие, хотя в свои тринадцать была одной из самых старших. Чтобы присоединиться к остальным, нужно было настойчиво заявить о себе, но в тот день я оказалась не в настроении. Во дворе росло дерево. На мне было платье, но тем не менее я решительно забралась на самый верх. Несмотря на такой подвиг, никто не обратил на меня внимания. Я почувствовала невероятную грусть; сидя на вершине дерева, я отчаянно желала быть такой же, как остальные, но была сама по себе и испытывала странное одиночество. Я начала плакать. Всхлипывания не прекращались, и вдруг совершенно неожиданно я захотела освободиться от глубокого, непонятного мне напряжения.
Мои рыдания услышали все, включая и взрослых в доме. Я заметила голову матери, быстро выглянувшей в дверной проем. После этого она опять исчезла внутри. Я представила, как она говорит, что Карла устроила истерику и лучше не обращать на нее внимания. Жар унижения, вызванный этой воображаемой сценой, сделал меня безутешной. Ночные визиты отца прекратились с тех пор, как мы переехали в Австралию, и я освободилась от ужаса, к которому привыкла с раннего детства. Ночной гость так никогда и не вернулся – меня использовали, выкинули за ненадобностью, и теперь я чувствовала опустошение. Я утратила отцовское внимание и больше не была его любимой дочкой. Хотя у меня не осталось осознанного понимания этих ночных визитов, тело тосковало по близости отца, и я странным образом чувствовала себя брошенной. Я расплакалась еще сильнее. Дети не смотрели на меня. Что они могли поделать? Если я захочу спуститься, то сделаю это без особого труда. Происходящее казалось им слишком сложным.
Понятно, что мои родители чувствовали неловкость перед своими знакомыми из-за странного поведения своего ребенка, пытавшегося привлечь к себе внимание плачем вместо того, чтобы развлекаться, как это делали другие дети.
Родителям, переживавшим собственные трудности, было не до моего эмоционального состояния. Скоро я должна была стать их первым ребенком-подростком. Что они собирались со мной делать?
Молодое вино – в старые меха
ЦЕРКОВЬ нашего прихода в Голландии носила имя Богоматери Благой Вести. На боковой стене была выложена великолепная византийская мозаика, изображающая Деву Марию с уютно прижавшимся к ней Иисусом, и рядом постоянно горели веселые маленькие свечи. Люди молились ей, а потом шли дальше и делали то, зачем приходили в церковь.
После шестинедельного океанского путешествия мы по странному кармическому совпадению осели в приходе с таким же названием, только за двенадцать тысяч миль от Европы. Мы оказались в незнакомой стране, в чужой культуре, но изображение Богоматери в церкви было таким же, как дома, хотя и кустарным. У меня возникло чувство, что каким-то необъяснимым образом ничего не изменилось. Богоматерь, которая должна была принести нам благую весть, проследовала за нами в Австралию. Почему-то я не считала это предзнаменование обнадеживающим.
В первый день посещения приходской школы мать одела нас так, как было принято в Голландии, повязав большие банты и обув в блестящие ботинки на шнуровке, которые смастерил отец. Банты выделяли нас из окружения, но на самом деле одежда не имела значения: австралийские дети, католики они или нет, презирали новичков просто за то, что мы были другими. Они не могли нас понять, а потому смеялись.
Я всеми силами стремилась изучить новый язык, и это оказалось на удивление просто. Корни английского, как и голландского, кроются в латыни, поэтому много раз мне помогала простая догадливость. Учась разговорному варианту, я прислушивалась к акценту местных детей, сравнивая их произношение с правильной речью дикторов Эй-би-си, и решила, что никогда не буду говорить на австралийском английском и выберу традиционный вариант. Моя речь превратилась в любопытное смешение разговорного и нормативного языка, но я полагала, что в этом, по крайней мере, есть стиль.
