Генералиссимус Суворов - Раковский Леонтий Иосифович

Салтыков был в одних летах с Суворовым, но раньше его получил генерал-поручика, потому что отцом Салтыкова был фельдмаршал Петр Семенович Салтыков, победитель Фридриха II при Кунерсдорфе.

Суворов смотрел на Салтыкова, вспоминал его умного, хитрого отца и сравнивал их обоих. Сравнение было не в пользу сына. Иван Петрович Салтыков держал себя так же просто, как и отец, но Суворов сразу увидел: сын был глупее старика, Салтыков рассказывал всякие истории, хвастался, прикидывался великим полководцем и тянул молдаванское винцо. Суворов мысленно окрестил своего начальника "Ивашкой".

У фельдмаршала Салтыкова была одна страсть - псовая охота. А сын, видимо, любил широко пожить, хорошо поесть и выпить и охотился за другою дичью: из задних комнат в раскрытую дверь сначала глянула какая-то смуглая девушка, а потом - полнотелая черноглазая красавица молдаванка.

Суворов лишь опустил вниз и без того низко опущенные веки и чуть заметно хихикнул, подумав:

"Хорош гусь Ивашка! Помилуй бог!"

Но не только этот бестолковый Салтыков портил настроение Суворову. Ему было неприятно и другое - в гостях у Салтыкова сидел заехавший к нему генерал-поручик Михаил Федотович Каменский.

Это был небольшой, крепко сложенный человек. Каменский чуть ли не на десять лет был моложе Суворова. Уже на двадцать восьмом году он командовал Московским пехотным полком. Затем был послан в Пруссию к самому королю Фридриху II учиться у него в лагере под Бреславлем прусской тактике. Из Пруссии Каменский вернулся ярым поклонником всего прусского. Он составил "Описание прусского лагеря" и поднес его наследнику Павлу Петровичу.

И теперь важничал.

Суворов не любил его, как не любил все прусское.

Салтыков и Каменский оживленно разговаривали. Один говорил о здешних женщинах - молдаванках и валашках, а другой - о прусской линейной тактике. И оба хвалили свое. Суворову же одинаково было неинтересно как то, так и другое.

Хитрый, умный Каменский слегка подтрунивал над простодушным "Ивашкой". Когда Салтыков вышел на минуту из комнаты, Каменский кивнул на его опустевший стул и на тарелку, полную костей, и, наклонившись к Суворову, сказал вполголоса:

– Каков командир дивизии?

Суворов не сдержался. Его здесь все злило.

– Да. Вы, Михаил Федотович, знаете тактику, я - практику, а Салтыков ничего не знает: ни практики, ни тактики! - запальчиво сказал он.

Каменский засмеялся, откидывая назад голову.

– Верно изволили заметить, Александр Васильевич: ни тактики, ни практики! Верно! - смеялся Каменский.

Когда Салтыков вернулся в комнату, Суворов поднялся:

– Ваше сиятельство, мне уже пора: вечереет.

– Успеете! До Негоешт не больше десяти часов, как говорят молдаване. Ехать еще жарко. Посидите. Сейчас шербет принесут, рахат-лукум. Выпьем кофею по-турецки. Знаете, как здесь пьют? Сперва съедят ложечку варенья, запьют холодной водой, а потом - густой кофе без сливок. Куда как хорошо! Вот попробуете!

– Нет, благодарствую, Иван Петрович!

Право, мне уже надо в путь-дорогу…

– Пожалуй, Александру Васильевичу надо собираться, - поддержал Суворова Каменский. - А то и к утру не доберется. Ведь до Негоешт пятьдесят верст.

– Ну, коли так спешите, что ж делать, - согласился Салтыков. - Значит, поиск не откладывать! Пощупать Туртукай как следует!

– Сделаю. Бог милостив, - ответил Суворов. - Только, ваше сиятельство, сила у меня невелика…

– А какой в Негоештах деташамент [24]? полюбопытствовал Каменский.

– Пехота - астраханцы, штыков около восьмисот,- перечислял Салтыков, а кавалерия - Астраханский же карабинерный, сабель без малого четыреста, да казаки Леонова, коней с пятьсот.

– Кавалерии предостаточно, а пехоты действительно маловато, - сказал Каменский.

– Вот и я говорю… - начал Суворов.

– Пришлю, пришлю, не бойтесь! Поезжайте! - перебил его Салтыков.

Суворов откланялся. Он вышел из дома и быстро затопотал по каменным ступенькам крыльца. Впалые, худые щеки Суворова горели румянцем.

"Вояки! Полководцы!" - со злостью думал он.

У крыльца стояла тройка вороных генерала Каменского, запряженная в щегольской экипаж. Кучер-солдат, не выпуская из рук вожжей, дремал, сидя на козлах.

Поодаль, у садовой изгороди, в канаве, скособочилась каруца - узкая длинная молдаванская телега, на которой приехал из Ясс в Букарест генерал-майор Суворов. Двое суруджу - старик с длинными черными волосами до плеч и черноглазый красивый парень - сидели тут же под забором. Старик ел кукурузную лепешку, а молодой, напевая что-то заунывное, молдаванское, лениво пощелкивал по крапиве своим невероятно длинным кнутом.

– Ну, поехали! - крикнул им Суворов.

Ямщики вскочили. Выволокли из канавы на дорогу худых лошадей и неуклюжую каруцу. Старик начал торопливо приводить в порядок скверную веревочную сбрую. которая едва держалась на лошадях. А молодой проворно перебегал от лошади к лошади и зачем-то дергал их за уши и тер им ладонью глаза.

Суворов влез в каруцу, завернулся в плащ и сел на солому. В передке каруцы лежал старый, потертый солдатский ранец - в нем были все пожитки генерал-майора Суворова.

Суворов видел, с каким удивлением смотрели слуги Каменского и Салтыкова на его странный экипаж, но сделал вид, будто не замечает этого.

– Гайдади грабо: - весело крикнул он ямщикам. - Гайдади грабо! (Пошел скорей!)

Суворов любил изучать языки. И теперь, в дороге, он научился от этих суруджу нескольким словам.

Суруджу вскочили верхом на лошадей, взмахнули кнутами. Кнуты щелкнули так, словно выстрелили из пистолета, ямщики закричали пронзительно-дикими голосами "ги-га", "ги-га", и каруца помчалась по узким пыльным улицам Букареста, немилосердно скрипя своими никогда не мазанными колесами.

Суворов за дорогу уже привык к тому, что молдаване вовсе не мажут телег.

Замелькали низенькие домики в садах, разнообразные лавчонки.

Вон на двери пылится зеленый бархатный кафтан с оловянными пуговицами - тут торгуют абаджи; на другой болтается длинная связка деревянных лошадок, петушков - здесь теркукули; а там на дверях висит жирная баранья туша: это маченары.

Промелькнула цирюльня с кучкой солдат-пехотинцев у дверей. Внизу блеснула быстрая Дембровица. Откуда-то снизу раздался стук кузнечных молотов.

А дальше - опять одноэтажные домишки. Все двери раскрыты настежь. Женщины жарят баранину, пекут хлеб, на сковородках шипят вкусные плацинды [25]. Кухонный чад и запах бараньего жира смешивались с запахом отцветающих садов.

Вечерело. Дневная жара спадала. С каждой минутой становилось все холоднее.

После знойного дня все спешили на улицу - насладиться вечерней прохладой.

В узких улочках каруца едва могла разъехаться со встречными.

Верхом на лошади проехал богатый молдаванин в фиолетовом бархатном кафтане, подпоясанном алой шалью, в голубой суконной шапке, похожей по форме на дыню. В руке молдаванин держал четки - знак боярства. Сзади за ним во всю прыть бежал грязный, оборванный цыган. Он должен был смотреть за лошадью господина, когда тот где-либо останавливался и слезал с нее.

Восемь небольших, но крепких лошадей, запряженных попарно, тащили тяжелый рыдван. В нем важно восседал боярин со своей куконой. За господами, на запятках, стояли двое слуг. Один держал длинную боярскую трубку. На плече у него висел сафьяновый мешок с табаком.

По улицам сновали длинношерстые молдаванские свиньи.

Босоногие мальчишки, продающие брагу, кричали нараспев:

– Брага дульче-е! (Сладкая брага.)

В вечернем воздухе стоял немолчный шум от стука кузнечных молотов, скрипа немазаных телег, беспрерывного хлопанья бичей, пронзительных криков ямщиков и пения пьяных, которые шатались из харчевни в харчевню. Ко всему этому примешивались звуки скрипки и гитары: под их аккомпанемент где-то пели заунывную молдаванскую песню.