Лев Копелев - Хранить вечно
Саша, закончив расспросы, уверенно сказал:
— Крали опытные шкодники, но из малолеток, только пацан мог пролезть в окошко и только опытный ворюга сработать так, чтоб и занавеска цела, и на столике все аккуратно. У тебя есть знакомые воры — поговори с ними по-хорошему, пусть пощупают малолеток. Если схотят — сразу найдут. А ты, — он строго уставился на Гошу, — давай, пошуруй вокруг майдана, на случай, если уже толкнули. Кто мог вольную лепеху покупать? Придурок, который побогаче, или бесконвойный барыга, чтоб за зону пульнуть. Давай, не тяни резину, если уйдет из лагеря, хрен догоним…
Уже на следующий день соединенными усилиями Гоши и моих блатных приятелей было установлено: какие-то малолетки продавали вольные вантажи поварам. Вечером в час ужина Саша с двумя подручными, Гоша и я пришли в барак придурков — просторный, без вагонок. Железные койки аккуратно застелены, на каждой по две-три подушки, большие тумбочки с висячими замками. Дневальный и несколько жильцов, лежавших на койках, не выразили удивления при виде длинных пастушьих палок и моего белого халата. Саша сразу же пошел к койкам поваров; поднял матрац на одной, на другой — в досках лежали мой пиджак и брюки, тщательно распластанные и прикрытые моим же полотенцем. Он подозвал дневального:
— Чья койка?
— Семена — повара…
— Это видишь?
— Ну вижу, только я ни хрена не знаю, я к ним без касательства…
— Ладно, ладно, только ты теперь видел, что это не мы положили?
— Ну видел.
— Никому с барака не выходить, пока Семен не придет.
Один из Сашиных спутников остался у койки, второй стал у дверей; мы вышли наружу.
— Знаю я этого Семена. Сытый лоб. Бога с себя строит. Доходяг только так мордует. Если кто лишнюю миску баланды закосит — полжизни отнимает. Ну, теперь мы его сделаем.
Гоше и мне передавался его охотничий азарт. Ждать пришлось недолго. Повар — плечистый круглоголовый румяный парень лет тридцати — поздоровался с Сашей покровительственным баском.
— Приветик, пастуший капитан. Ты что, теперь уже и докторов пасешь?
Саша отвечал в том же тоне; спросил, как прошел ужин и еще что-то о кухонных делах. Тот отвечал уверенно, спокойно.
— Ну, бывай, пойду спать. Мне в ночь вставать на закладку…
— Приятных снов… Да, минуточку, хочу еще тебя спросить, вот у лекпома в стационаре позавчера пиджак украли и брюки. Говорят, кто-то из вашего барака покупал или сменял похожие вантажи… Ты не слыхал?
— Нет, мне это без интересу…
— Да ты постой, постой. Может, все-таки припомнишь, а? Может, подскажешь, где спросить?
— А чего я тебе буду подсказывать, если ни хрена не знаю.
В голосе к басовитой уверенности подмешивалось раздражение.
— А если мы найдем краденое в вашем бараке? Что тогда скажешь?
— Ни хрена не скажу. Я вкалываю, бля, по восемнадцать часов у плиты. У меня нет времени, бля, слушать, кто что купил, махнул, толкнул…
— Ну что ж, пошли, пошмонаем вместе. Пиджак мы все признаем, я сам его у доктора видел, интересная лепеха, заграничная. Такой один в зоне.
— А кто нам, бля, шмонать позволит? Ты кто? Опер? Или ордер имеешь? Я, бля, таких правов не имею.
Он пытался говорить уверенно, однако раздражение сменялось растерянностью, звучавшей и в том, как он зачастил блатной приговорочкой «бля». Мы вошли в барак. Увидев обоих охранников, повар заметно сник. Саша сказал жестко:
— В последний раз вот при людях спрашиваю: ты знаешь, кто здесь покупал краденые вещи? Не знаешь, значит будем шмонать! Это чья койка?
— Это не положено. Это, бля, против закона! Без начальства, без надзора шмонать не положено… Не буду.
— Не будешь?! Лады, мы сами управимся. Только стой, куда срываешься? Ты же спать хотел.
Повар двинулся было к двери, но самоохранники и Гоша, едва не дрожавший от яростного нетерпения, обступили его.
— Чего хватаешься? Какие у тебя права, бля? Вы кто, охрана, бля, или кто?
— Твоя койка?
— Ну моя…
— Тут все вещи твои?
— Мои.
— А это что? Тоже твое?
— Этта что?… Не знаю! Тут мой костюм лежал… А теперь, бля, чужие тряпки положили. Узнаю, кто, шкодник, кто, сука, мое взял, а чужое, бля, сунул, удавлю гада!.. Так это может ваше (ко мне)?
— Да, украдено позавчера из моей кабины.
— Ну так ты, капитан, теперь у них пошмонай, может, там мой костюмчик, бля, подложенный. Мне чужого не надо, а мое, бля, отдай. Мой костюмчик новенький, получше этой лепехи и шкарят, бля, заношенных. На хрена мне такие вшивые шмотки, я б их и даром, бля, не взял.
Он старался восстановить самоуверенность, нагличал, даже ухмылялся. И я не удержался и ткнул кулаком в его ухмылочку… Он едва шатнулся, но потом картинно упал на разворошенную койку и надрывно взвыл.
— За что бьешь?… За что-оо?
Саша кивнул. Оба пастуха подхватили его с койки.
— Заткнись. Пошли, погуляем.
Они привели его ко мне в кабинку и там начали допрашивать. Саша бил кулаком в живот, в бока, ребром ладони по затылку, его подручные колотили палками по икрам, по заду. Спрашивали, у кого купил.
Сперва он сказал, что какой-то доходяга принес на кухню и он взял не глядя, дал хлеба, каши, махорки… Сразу не говорил правды, потому что испугался, никогда в такие дела раньше не путался…
Саша бил его, брезгливо кривя красивые губы.
— Не стони, падло! Не кричи, сука. За один крик два лишних раза дам. Говори, кто продал, точно говори, бля, не придуривайся!..
Он бил короткими ударами. Закурил и опять бил, не выпуская изо рта папиросы. Гоша тоже норовил ударить. Его оттерли.
— По морде не надо, следов чтоб не было…
Повар падал. Его поднимали. Ставили к стенке или сажали на койку. Он закрывал глаза, будто терял сознание, сипло, тяжело дышал… Я сунул ему под нос флакончик нашатыря. Прочихавшись, он поглядел на меня.
— А ты еще доктор называешься… Собаки, за что убиваете?…
Саша ткнул его под ложечку. Он захлебнулся, посинел. Но я не возражал против избиения. Не помешал, хотя били в моей кабинке, у моей койки. Я не призывал к жалости, к человечности и не испытывал жалости. Было мерзостно до тошноты, как при вскрытии грязного трупа, и вместе с тем чудовищно любопытно: «Так вот как это бывает! Вот он, допрос третьей степени».
Наглый придурок, ежедневно колотивший и кухонную прислугу, и беззащитных доходяг, был отвратителен. Однако с каждым ударом нарастало и недоброе чувство к Саше, к его нарочито бесстрастному, почти веселому палачеству. Он и его помощники били расчетливо, хладнокровно и только напускали на себя злость, чтоб распалиться. И они, и мой добряк Гоша, суетливо ликовавший от удачи сыска, искренне возненавидевший повара, вызывали во мне страх и неприязнь. Неприязнь была тем более острой, что я сам себе становился мерзок — участвую в пытке и не могу и, пожалуй, не хочу мешать. Все же я несколько раз остановил Сашу:
