Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания
Старика было невообразимо жаль. Он уже заговаривался и стал трястись, как при болезни Паркинсона. На третий день моего пребывания в камере он ввалился к нам и, глядя на нас безумными глазами, прошептал:
— Я подписал.
Кто-то из новичков его упрекнул:
— Что же вы наделали! Подумайте об…
— Я больше не могу. Мне 60 лет, и я неделю не спал.
В нашем углу подобралась очень хорошая группа культурных людей, которые много знали, с которыми было интересно поговорить на любые темы. Общая беда быстро сближает людей. Душой нашего кружка скоро оказался один эсер, привезённый из Симферополя. Это был невысокий круглолицый человек с мягкими чертами лица и скорбными складками у рта, словно он привык страдать, что не мешало ему, однако, улыбаться. Он был жестоко болен туберкулёзом позвоночника и согнут так, что не мог ни стоять, ни лежать. Он всегда сидел на маленьком ящичке со своими вещами (нам разрешалось иметь смену белья, зубную щётку, мыло). Страдал он ужасно, но никогда не жаловался. Ночью он сидел, привалившись к стене, и так спал. А днём он рассказывал нам бесконечные случаи из своей богатой жизни и работы, из истории Крыма, из жизни народов его края. Он давно уже со своим ящичком скитался по тюрьмам, обо всём говорил энергетически-спокойно, о людях, даже о врагах, отзывался без злобы. Во всех его рассказах сквозила цель — развлечь нас, оторвать от тяжёлых дум о родных, о будущем, побудить нас смотреть на жизнь оптимистически. Казалось, что он считает это частью своей общественной работы, которой он себя посвятил. Светлый образ его, этого мужественного человека, остался, как самое яркое воспоминание от моего пребывания в ГПУ.
На ночь форточку закрывали, и все ложились на пол. Лежать на спине или животе общественностью камеры не разрешалось. С вечера все ложились на правый бок, чтобы не дышать друг другу в лицо. Упаковка была плотная, как сельди в бочке. Лежали в два ряда вдоль продольных стен, причём для ног уже места не хватало, их клали друг на друга. В два часа ночи староста командовал:
— Повернись на левый бок!
Все дружно переворачивались. Через два часа опять:
— Повернись на правый бок!
И так далее. Что староста проспит, опасности не было: спали мы все очень плохо. Ночью проводились «операции», непрерывно скрипели засовы и надзиратель громко вызывал заключённых поодиночке или группами. При этом никто не знал, куда его ведут: на допрос, на расстрел, в другую тюрьму или на волю. По слухам, расстреливали тут же, в ещё более глубоких подвалах. Вели как будто на допрос, и внезапно конвойный стрелял в затылок Может, это было совсем не так, кто мог об этом рассказать?
Мне опять повезло. Первую ночь на полу не хватило места и я, как водится, просидел на параше. Это было удобно, но не для сна, поминутно приходилось вскакивать и уступать место. Впрочем, камера установила железный закон: пользоваться парашей только для малых дел, иначе нельзя было бы жить. В уборную выпускали только два раза в сутки: в 6 часов утра и в 6 вечера. Это всегда был праздник. Кроме естественных чувств облегчения, это заменяло нам прогулку. Не шутка — 15 шагов туда и 15 назад, что может быть лучше!? И опять же свежие впечатления: можно посмотреть на старшего «мента», сидящего за столиком у двери, можно встретить кого-либо из заключённых, кого ведёт конвойный…
Во вторую ночь я уже лежал на полу, притиснутый к стене коридора. Ходившие на парашу наступали мне на ноги, но опять же «это детали, а важен самый факт». Мне чертовски повезло вторично. Факт состоял в том, что спиной я был прижат к трубе центрального отопления, которая так накалилась, что я вертелся бы как грешник на вертеле, если б мог пошевелиться хоть одной частью тела. Я обжёг себе спину, так что кожа сходила, но это было то, чего жаждала моя почка. Это была горячая бутылка, которую прописывал мне врач, но мне было лень прикладывать её. За неделю я исцелился полностью, и за это вспоминаю Лубянку с благодарностью.
Кормили хорошо. Пайка была большая: утром и вечером кипяток, а в обед миска каши, по большей части — шрапнели. Для вегетарианца — прямо-таки лафа. Но народ никогда не бывает доволен.
Все заключённые не надеялись выйти на волю, такого в те времена абсолютно не бывало. Но мечтали получить приговора несколько лет тюрьмы, чтобы сидеть здесь же, на Лубянке, на верхних этажах. Про эти этажи рассказывают байки, будто бы там сидят по четыре человека и спят на койках, так же как в Бутырках.
Про меня как-будто забыли. Наконец, на седьмой день:
— Арманд, без вещей!
Привели на допрос. Опять Качкин, на этот раз подтянутый и злой.
— Ну, надумали подписать?
— Подписать? Нет, не надумал.
— Последнее слово?
— Последнее.
— Ну, как хотите. Мы вас считали случайным человеком, а теперь мы видим, что вы с ними заодно, что вы такой же член шайки. Что ж, пеняйте на себя! Но вы отсюда не выйдете. Вы здесь сгниёте!
Ничего не скажешь, окончил он эффектно. Когда я вернулся в камеру и рассказал товарищам о том, что обещал мне следователь, они только рассмеялись:
— Э, ничего не значит. Собака лает, ветер носит. Могут, конечно, всыпать пятёрку, но и это не смерть.
Мы ещё обсуждали это происшествие, когда раздалось снова:
— Арманд, с вещами.
Значит, доживать мне придётся где-то в другом месте. Вещей у меня не было никаких. Я быстро попрощался с товарищами и вышел. После долгого путешествия по коридорам я оказался в комендатуре:
— Распишитесь.
— В чём?
— В получении личного имущества.
Я расписался.
— А имущество?
— Сегодня выходной. Каптерка закрыта. Придешь завтра, а теперь выходи!
— Куда?
— Вот бестолочь! Да на волю!
И дежурный вытолкал меня прямо на Лубянскую площадь.
Ну уж! Я ожидал чего угодно, только не этого! Я постоял с минуту, переживая, потом, подхватив спадавшие брюки, пустился наутёк. Шёл густой снег. Ноги вязли и ботинки полностью сваливались. Эх кабы шнурки! Но даже верёвочки нигде не валялось. Я проковылял до Варварской площади (позже — площади Ногина). До дома — километров семь, а я уже совсем измучился и ноги промочил. Собрался с духом, подошёл к какому-то солидному мужчине в бобровой шапке и подумал: «Ведь не даст, сволочь», а вслух сказал:
— Выручите, гражданин, дайте на трамвай 20 копеек. Кошелёк дома забыл.
Он поглядел саркастически на мои ботинки, на брюки, на небритую физиономию:
— С Лубянки?
— Да.
— Сам там побывал, вот так брюки поддерживал.
И дал мне рубль.
Домашние при моём появлении изобразили живую картину Репина «Не ждали». Разговоров было!
