Владимир Костенко - На «Орле» в Цусиме: Воспоминания участника русско-японской войны на море в 1904–1905 гг.
Все это вскрыло, что за семь месяцев похода 2-я эскадра не была спаяна Рожественским, не имела никакого представления о тактике боевых действий, не была способна проявить активность и инициативу без указаний адмирала.
Глава XLI. Мое столкновение с адмиралом Рожественским
10 сентября. Прошел первый месяц жизни в лагере Киото. Наша группа орловцев тесно сплочена, занимает смежное помещение в храме, служащем нам бараком, делится всеми новостями с Родины, получаемыми в письмах, и продолжает совместные работы, посвященные изучению обстановки и обстоятельств Цусимского боя. Нам удалось приобрести японские журналы на английском языке, в которых приведены сообщения японских офицеров о ряде выдающихся боевых эпизодов. Мы достали рапорт адмирала Того на английском языке о действиях японской эскадры в бою и сделали полный перевод его на русский язык. Эти данные еще раз подтвердили правильность тех общих выводов, к которым пришла наша орловская группа.
Японское военное издательство выпустило альбом со снимками огромных повреждений броненосца «Орел». Этот альбом помог мне закончить составление точного эскиза его обоих бортов с наружными повреждениями и указанием калибра попавших снарядов. Общий итог попаданий показал, что в броненосец попали 42 снаряда 12-дюймового калибра, причем в большинстве случаев взрывы этих снарядов оказались парные. Они были нанесены залповой стрельбой из одной башни.
Число попаданий 8– и 6-дюймовых снарядов достигло 102, а всего, следовательно, «Орел» выдержал 144 снаряда от 6– до 12-дюймового калибра и остался в строю, сохранив ход, управление и половину артиллерии. Это может служить доказательством его достаточно высокой боевой живучести и стойкости. Вполне оправдала себя и система броневой защиты, образованная двумя броневыми поясами от носа до кормы с общей высотой в 11 1/2 футов на миделе и двумя сплошными броневыми палубами, примыкающими к нижней и верхней кромкам поясной защиты. Однако конструкция крепления броневых плит к корпусу оказалась явно неудовлетворительной. Даже при беглом осмотре корабля после боя мне пришлось обнаружить броневые плиты, сорванные с болтов и сдвинувшиеся со своих мест вследствие расстройства креплений их к корпусу. При ударе в край плиты тяжелого фугасного снаряда и его взрыва происходит поворот плиты вокруг ее центра тяжести, ближайшая к точке удара кромка вдавливается в борт, а противоположная сторона отрывается откреплений внаружу с разрывом болтов и гужонов.
Мир уже заключен, но в нашей жизни заметных перемен не произошло. Нам только разрешено ездить в окрестности Киото и посещать наших товарищей, размещенных в лагерях Осака, чем мы и поспешили воспользоваться.
С моим переездом в Киото я попал в самую гущу офицерской морской среды. Офицер гвардейского экипажа с броненосца «Генерал-адмирал Апраксин» лейтенант С. Л. Трухачев счел своим «офицерским долгом» доложить адмиралу Рожественскому о том, что офицеры его эскадры «марают честь мундира» и вступают в «боевую организацию».
К адмиралу был вызван флаг-офицером штаба лейтенант Славинский, участвовавший в беседе с Русселем. Рожественский сказал, что Руссель увлечет всех офицеров «к устройству подкопов», как на Садовой улице, что Руссель хорошо известен как представитель какого-то еврейского заграничного союза, что «не годится офицерам думать о политике, получая деньги от правительства». Впрочем, в заключение адмирал сказал, что не придает серьезного значения всей этой истории, так как уверен в здравом смысле офицеров, и не смотрит на все дело в таком виде, как ему было доложено Трухачевым.
Разыгравшийся инцидент на этом не кончился. В нашем общежитии Хонго-Куди кроме моряков помещен также армейский генерал-майор Соллогуб, взятый в плен под Мукденом, и несколько армейских офицеров. Так как они попали в лагерь раньше моряков, то считали себя здесь «старожилами». Один из них, капитан Зверев, с самого прихода сюда присвоил себе «прерогативу» получать от японской администрации всю почту, приходившую на имя пленных всего общежития, и раздавать ее адресатам. Руссель еще до приезда в Киото выслал нескольким офицерам по пачке книжек, газет и брошюр, которые прошли через руки Зверева. Он, конечно, процензуровал содержание почты и доложил генералу Соллогубу о получении офицерами «революционной литературы». Вслед за этим, уже после посещения Русселя, от него пришли три письма на мое имя. Одно из них было передано мне распечатанным. В письме Руссель сообщал о своем намерении посетить нашу группу пленных. Письмо, видимо, было задержано Зверевым и опоздало. Два других письма вскрыл генерал Соллогуб и представил их адмиралу Рожественскому. Мне сообщили из его штаба, что адмирал предлагает мне явиться за получением писем к нему лично.
Я отправился в общежитие адмирала. Славинский сопровождал меня до лагеря. Флаг-офицер провел меня в кабинет, занятый Рожественским. Здесь я встретился с командующим 2-й эскадрой после Кронштадта во второй раз. Он уже оправился после полученных в бою ранений. Глубокие шрамы на лбу и на голове придавали ему еще более жесткое выражение. Хотя флаг-офицер мне сказал, что адмирал не предполагает давать официальный ход истории с письмами Русселя, но когда я вошел, то, вероятно, мой независимый вид в штатском платье вызвал в Рожественском приступ внезапного раздражения: «герой» Цусимы вновь почувствовал себя на палубе «Суворова».
Не вступая ни в какие разговоры и не задавая никаких вопросов, он со свойственной ему лаконичностью объявил: «Вот вам письма от вашего друга Русселя. Берите и уходите. Но уже в Россию не показывайтесь! Ведь вы инженер, они устроят вас.
Но казенных денег вам больше не видать! Отправляйтесь к вашему другу Русселю на Гавайские острова разводить бананы».
При этом он протянул мне два письма и брошюру о восстании на «Потемкине», написанную матросом Матюшенко. Я взял письма, поданные мне адмиралом, повернулся и вышел. Он еще что-то закричал мне вслед, но я уже не слышал и закрыл дверь. А выбежавший ко мне флаг-офицер говорил с растерянным видом, что давно он не видел адмирала в таком исступлении и что в нем проснулся старый Рожественский времен похода через Индийский океан.
Старший из моряков в нашем общежитии, капитан 2-го ранга Коломийцев, командир «Буйного», имел еще одно объяснение с адмиралом по поводу всей этой истории. Адмирал к тому времени уже отошел, но тем не менее снова повторил Коломийцеву, что я буду посажен в крепость, если появлюсь в России, а поэтому мне лучше назад не показываться. Когда Коломийцев возразил ему, что ведь за мной нет никакого преступления, а без суда в крепость не сажают, то адмирал на это ответил: «Такие дела обыкновенно устраиваются в административном порядке. Что же касается понятия «преступление», то оно такое же растяжимое, как и «правосудие». В заключение он сказал: «Инженер Костенко известен как вполне убежденный человек. Он, во всяком случае, нетерпим в России, так как, оставшись на флоте, все равно будет вести пропаганду среди рабочих на заводах».
