Михаил Пришвин - Дневники 1928-1929
Осенью пахнет преющей листвой, а ранней весной пахнет кора деревьев, но бывает, поздней осенью такой удастся теплый день, что тоже, как ранней весной, пахнет корой, и тогда, если только не помнишь, совсем невозможно бывает узнать, осень это поздняя, или ранняя весна.
Так было сегодня. Сквозь голый лес голубели перси небесной возлюбленной, и красный луч остановился на сосновой коре.
Я вспомнил свое бездушное чувство обыкновенной любви и тоску свою постоянную о том, что лишен был удовлетворения в любви какой-то настоящей, в которой та животная любовь проходит как-то само собой, где-то сзади. Мне думалось, что, может быть, это у меня от разделенности моего существа, что, может быть, я вроде душевного гермафродита, и та любовь, поверхностно чувственная, есть вообще мужская любовь, а другая моя неудовлетворенная голубая любовь — есть обыкновенное чувство женщины.
Итак, я думаю, что главная причина социального зла состоит в том, что люди отмечены природой, как высшие, священники, поэты, ученые посягают на господство над людскими массами: их жизнь должна быть отдана только творчеству, а между тем обыкновенно они этим не удовлетворяются и добиваются прямого непосредственного господства. (NB. вернуться к этой мысли.) Натуральный человек французской революции ныне представлен массовым человеком… — Человек касты и человек массы.
31 Октября. Стоит совершенно теплая погода, как летом, не без туманов, конечно, и не без осенних дождей и русской обязательной грязи. Но все-таки для осени погода необычайно приятная, теплая, неотличимая от ранней весны. А в Москве говорят: «Какая осень гнилая!» Никогда не приходилось наблюдать такого яркого примера перенесения своего человеческого от человеческой беды настроения на ни в чем не повинную природу. А Москва действительно, в полном смысле слова, разлагается, гниет, смердит. Не остается никакого сомнения в том, что мы быстро идем к состоянию 18–19 гг., что очень скоро придется совершенно прекратить писание, рассчитывать только на свою корову и паек.
По пути в Сергиев познакомился со мной художник Георгий Эдуардович Бострем <Сергиев, Полевая, 3>.
Замятин подал прошение в Совнарком отпустить его за границу. Конечно, не отпустят. Радостно, что есть еще честные и мужественные люди.
У Горького началось кровохарканье, и он уехал за границу. Говорят, ни один писатель не провожал его, и что последние его три статьи отказались печатать «Известия» и «Правда». Так окончилась «хитрость», которой он мог хвалиться весной прошлого года, все кончилось для Максима Горького…
1 Ноября. Солнечный теплый-растеплый день. Фотографировал капли утреннего тумана, сгущенного на ветках березы в большие капли, такие блестящие на фоне темных елей.
Самое большое богатство на свете — это если встретится кто-нибудь, расскажет, и в его мыслях узнаешь свои собственные, которые долго таил в себе, не смея себе самому дать в них отчет в опасении встречи с своим безумием. И вот их, самые запретные мысли, встречаешь в другом и потому, что это уж верно, это как закон: если я думал и ты это самое сказал, то есть непременно третий, кто силою этого самого живет и растет.
Вчера художник сказал, что в скором времени непременно люди от машин бросятся в природу, потому что природа живет настоящим.
Иван Петр, вернулся из Шепелева весь забинтованный: под ним в телеге взорвало 10 кило пороху, как жив остался!
Священник в Шепелеве отказался и сдал церковь, на о. Семена в Заболотье наложили 100 п. ржи, а он не сеял; не стал платить, и его увезли и т. п. и т. п. Внешняя картина очень напоминает 18-й год, но тогда грабеж оправдывался революцией: «грабь награбленное», теперь социалистическим строительством будущего. Тогда на каждом месте был убежденный революционер, теперь только исполнительный чиновник, а убежденных вовсе нет.
<Зачеркнуто: Мир в своей истории видал всякого рода грабежи, но таких, чтобы всякий трудящийся был ограблен в пользу бездельничающей «бедноты» и бюрократии под слова «кто не работает»… Противно думать об этом.>
Надо приготовиться к тому, что некоторое время кормиться писанием будет невозможно.
Сталин хочет сделать то, перед чем отступил Ленин. Вот вам, милый Троцкий, ваш термидор!
3 Ноября. Начинаю все приводить в порядок и обещаюсь каждый день к установленному порядку что-нибудь еще добавлять. Если день прошел без добавки — в следующий добавлять вдвое. Это обещание такое же крепкое, как не курить.
Этот маленький порядок, основанный на дисциплине воли (опыт с табаком), является выражением основного внутреннего порядка, ритма (мои календарные записи).
Рвачи (нар. название: революционеры).
4 Ноября. Разные человеческие существа в незаметных положениях обыкновенно исчезают из сознания, видишь и не видишь, а если и обратишь внимание на какого-нибудь кассира или почтового служаку, то обыкновенно ничего не поймешь в нем. Я в таких случаях всегда увеличиваю лицо незаметного, беру в представление ученого, художника, литератора, вообще знаменитость, с этим смотрю на человека в незаметном положении, рисуя себе, что это он знаменитость. Тогда — конечно, если есть что в лице — лицо его преображается, становится занимательным, как бы проявляется и — самое замечательное! — остается потом навсегда в твоем сознании.
С мужиками я так постоянно делаю, превращая их в воображаемые положения и тем находя в них их истинную сущность.
5 Ноября. Первое трудное дело в жизни — это жениться счастливо, второе, еще более трудное — счастливо умереть.
Середа. — А Коля Звягин говорит, что у них Среда.
Лисичкин хлеб.
В животике. Проглотила.
Клад поэзии. Жизнь старухи Варвары.
Не сама Варвара, а один художник, который близко ее знал, рассказал мне ее жизнь, и мой рассказ только скелет скелета, потому что Варвара — поэт, а художник словом не владеет, и я по его неумелым словам и тоже неумело рассказываю.
Один барин, может быть, князь, получил сифилис и заразил жену. Вскоре он умер, и жена его умерла, а дети попали в другую семью и росли с другими детьми, утираясь, однако, из осторожности родителей новой семьи разными полотенцами.
Наследственность у Варвары сказалась в падучей, у мальчика слабоумием. Варвара вышла замуж за деревенского священника, и тот вскоре тоже получил где-то сифилис и заразил жену, уже раз пораженную в самом зачатии. Лечиться священник не хотел, надеялся, — пройдет по молитве… Нет, не прошло, и он умер, заразив <3 нрзб.>. А хищники из крестьян мало-помалу, пользуясь припадками падучей, все растащили, и Варвара, когда ничего не осталось, оттого-то взяли ее детей, а она стала странствовать. Подвиг. Если ей надо было послать письмо, напр., из Москвы в Харьков, она сама шла в Харьков и так жила, ночуя в дровах, в ямах. Вся покрылась струпом и насекомыми, а все жила! В таком виде встретил ее художник и, пораженный ее поэтическими рассказами, устроил ее в Каляевку. Что особенно поразило художника — это множество птичек в рассказах. Варвара, куда бы она ни шла, где бы ни ночевала, везде были и пели какие-то чудесные птички. Раз было, художник воскликнул: «Да это же воробьи!» — «Ну, что же, воробьи, а разве плохо воробьи разговаривают? Вот было это Великим Постом, я на бревнах прилегла, а мороз был большой, мне было очень холодно сначала, а потом стало очень хорошо и тепло. За бревном был куст, прилетели воробьи на куст и стали между собой нежно разговаривать, и как хорошо они говорили, так мило, так душевно. Вдруг пришел плотник и стал меня гонять, и когда я разогрелась, увел меня в избу: так и не дали мне умереть под разговор птичек».
