Виктор Будаков - Генерал Снесарев на полях войны и мира
Электричество горит у нас безобразно: мигает непрерывно, часто совсем прекращается на 5–15 минут, и никому дела нет до этого прискорбного явления, портящего лампочки, глаза, затрудняющего и гадящего нашу работу, которая круглый день ведётся при электрическом свете… В результате недостатки, как “Бесы” Пущкина, переплетаются в нашей жизни, плодят новые недостатки, и вот вам объяснение для дурной продукции… ужаса которой, по-видимому, не понимают… (Действительно, изготавливаемые заключёнными игрушки — верблюды, львы, зубры, жирафы, лебеди — на себя не похожи: в дикой раскраске, в корявых позах, искривлённые, перекошенные, и зачем эти диковинные тропические животные в каком-то победоносном множестве плодятся здесь, в холодном предполярном лагере, где не до игр, где собаки лютеют, где колючая проволока и смерть; куда они пойдут, какую детскую душу ранят, эти нечаянно декадентские, с позволения сказать, игрушки? — Авт.)
…читал лекцию в 5-й роте (женбарак) о Памире с подъёмом и естественной теплотой… 3 дамы прослезились. В итоге — благодарности и просьбы читать… читал лекцию об Индии… Моя репутация лектора, по-видимому, растёт… (Он радуется как ребёнок, читая лекции безграмотным заключённым, это он, блистательный лектор, лекциями которого заслушивались Петербург и Москва; но, быть может, восприятие его слова здесь, в спрессованной толще былых сословий, в толще народной, для него существенно, во всяком случае, не менее, нежели столичное. — Авт.)
Я значусь постоянным преподавателем математики, и вприбавку библиотекарем; получаю за час 60 коп. (библиотека даром) и буду вырабатывать 30–35 руб. в месяц, т.е. в 2–3 раза больше, чем когда-либо раньше…
26–27 марта я получил пропуск и, значит, разгородил… проволоку… бродил 2 часа по Кеми, осмотрел старый собор… Собор обвалился, частокол остался кусками, словно зубы старика, крыша входа покосилась, окна забиты досками… Всё уныло и глухо в этом здании, где несколько сот лет люди говорили с Богом…
Наше учреждение называется учебно-производственным комбинатом… Курс продолжается от 2 до 6 месяцев, идея — создать квалифицированных работников… идея симпатичная, и я отдаюсь ей с полным увлечением…
У нас в коридоре непрерывные пропажи: кружки у бака с водой пропадают систематически, календарь сорван, даже решетка для обтирания ног унесена… Словом, принцип частной собственности расшатан прочно, но это расшатывание пошло в роковые стороны: к краже у своего ближнего последнего насущного достояния: бушлата, сапог, шапки, белья, пайки хлеба — и к разграблению народного достояния… И, очевидно, получается императивная альтернатива conditio sine qua: или сохрани принцип частной собственности (выработан десятками тысяч лет большого мучительства) — и тогда будешь иметь шансы уберечь государственное достояние и частный насущный кусок хлеба, или уничтожь частную собственность — и никакой собственности не останется, её расшатают сверху донизу… Природа не разрешает спасительной демаркационной линии…
Дело об электровредителях заинтересовало и наши медвежьи углы. И главный, по-видимому, мотив: нельзя ли по какой-либо аналогии или побочным данным сообразить, за что и почему нас засудили… Процесс — мировое событие, фактор от необъятного количества данных, и как о нём судить нам, жалким узникам Севера?»
На этом лагерные дневники Снесарева обрываются.
Логическое добавление в том времени и пространстве: узники Свирских лагерей Иван Солоневич с сыном и младшим братом в августе того же 1934 года совершают побег и переходят финскую границу. Уже погиб, воюя в войсках Врангеля, средний его брат, уже отсидел в Сибири и на Соловках младший его брат, а ему, старшему, Ивану, ещё предстоит сказать своё слово. И это слово — книги «Россия в концлагере» и «Народная монархия» — услышат во всём мире. В отношении к народу, к монархии, к революционному «фальшивому» Февралю чувства, мысли и дела Солоневича и Снесарева братски близки, а Свирские лагеря ставят меж ними и соединительный знак судьбы.
ПРИ БОЛЬНИЦЕ ДОКТОРА ГААЗА. 1934
Больница носила имя Фёдора (Фридриха) Гааза (1780–1853), «святого доктора», как именовал его народ. Уроженец прирейнской Пруссии, он в 1806 году перешёл на русскую службу и всю свою жизнь посвятил облегчению участи заключённых. Будучи старшим врачом тюремной больницы в Москве, он так или иначе помог тысячам и тысячам несчастных. «Спешите делать добро!» — эти постоянно повторяемые им слова стали заветом для широкого сообщества лечащих.
1
Стояли белые ночи. В июне 1934 года Женю Снесареву вызвал заведующий лагерным госпиталем и объявил, что пришло решение направить её отца на излечение в Ленинград в больницу имени доктора Гааза. Можно будет уехать, как только оформят документы. Их оформили, не мешкая, и вот уже четверо — недавно лагерный узник-генерал, его дочь, определённая быть медсестрой, и два сопровождающих стрелка-вохровца — под мерное постукивание колёс всё дальше и дальше уезжали от зоны… Кемь оставалась позади — холодная, дождливая, пронизывающе ветреная, и это в июне! Обычный сидячий вагон. Прибыли в Ленинград поздним вечером 27 июня 1934 года. Пока дочь и стрелок сдавали больного, наступила глубокая, но светлая ночь. Полуночник-трамвай довёз Женю на Международный проспект, где в одном из домов жила её тётя Лидия Петровская. В столь поздний час звонить девушка не решилась, просидела до утра с чемоданом во дворе. Этот двор был типичный петербургский двор-колодец. Колодец Достоевского! Радушно встреченная, она сутки отсыпалась за три бессонные ночи.
2
Далее не поскупимся на страницы воспоминаний Евгении Андреевны. Если бы даже существовали иные, они едва ли могли сказать более значительно и обстоятельно, более душевно, чем это сказано в её воспоминаниях, — с тем удивительным чувством благодарности жизни и благодарности всем, кто помог.
«Неизменная паспортная туча стояла надо мной: меня не прописывали в Ленинграде, отказы были по всем инстанциям, хотя паспорт мой был московский, но последняя прописка стояла — г. Кемь; она и влияла. А без прописки не брали на работу. Правда, я немножко подрабатывала в неожиданном амплуа — в кино. У тёти Лиды был один знакомый, каким-то образом связанный со съёмками “Юности Максима”; вот он и занимал меня то в уличной сценке, то во дворе фабрики, дал мне даже небольшой эпизод: конка, которая не может идти дальше из-за толпы; я сижу на империале с двумя круглыми коробками, видимо, я модистка, вскакиваю и сбегаю со своими картонками вниз. Меня таки прописали в Ленинграде, и в этом деле мне неожиданно пришёл на помощь папа. Когда он узнал, что этот вопрос никак не утрясается, он спокойно посоветовал: “Обратись к Ивану Панфиловичу Белову, он — мой ученик по Академии, может быть, он поможет”. А Белов был не более и не менее командующим войсками Ленинградского военного округа. Я так и сделала. Белов принял меня немедленно; спросил только: “Значит, Андрей Евгеньевич уже в Ленинграде?”, расспросил о здоровье, кому-то позвонил — и через два дня я имела прочную постоянную прописку в Ленинграде…
